Леонид Андреев - Екатерина Ивановна
Коромыслов. Нет, я лучше останусь здесь.
Молчание.
Екатерина Ивановна. Ты меня разлюбил?
Коромыслов. Я и никогда вас не любил.
Екатерина Ивановна. Зачем ты так говоришь… Послушай, ты серьезно?.. Нет, это неправда, ты меня любил.
Коромыслов. Нет.
Екатерина Ивановна (вопросительно). Тогда это подлость?
Коромыслов. Я никогда не говорил, что люблю вас. Потрудитесь вспомнить, Екатерина Ивановна.
Екатерина Ивановна. Для вас нет ничего святого.
Коромыслов. Очень возможно, что вы и правы. Я плохой человек. И в этом смысле ваш упрек я принимаю полностью.
Екатерина Ивановна. Послушайте, если вы не любите меня, то зачем же?.. Вы шутите? Не пугай меня, Павел, ты шутишь?
Коромыслов. Нет, дорогая, не шучу. У меня есть дурное правило: никогда не отказываться от женщины, которая сама идет ко мне в руки. Плохое правило, что и говорить, но ведь я и не выдаю себя за святого. Плохо, плохо, что и говорить.
Екатерина Ивановна. Но почему же теперь так?.. или теперь у нас новые правила?
Коромыслов. Потому что не хочу! Потому, наконец, что все это стало слишком гнусно и… Кто знает? Обманывая, часто сам обманываешься, и, в конце концов, я никогда не знаю: меня ли обманули, я ли обманул. Да и не все ли равно?
Екатерина Ивановна. Вот вы какой… нехороший. Послушайте, Павел Алексеевич, вы очень испугались, когда я хотела броситься в это окно?
Коромыслов. Нет, не очень. Мы — живописцы по женской части и врачи по женским болезням — составляем две вредные в государстве группы, то есть вредные для женщины. Не то мы женщин слишком хорошо знаем, не то ничего не знаем…
Екатерина Ивановна. Вы влюблены в Лизу.
Коромыслов. Вздор, милейшая! И вообще я не советовал бы вам совсем говорить о сестре.
Екатерина Ивановна. Вы шутите?
Молчание.
Коромыслов. Екатерина Ивановна, а почему уехал от вас Алексей?
Екатерина Ивановна. …Не знаю.
Коромыслов. Вы лжете, дорогая.
Екатерина Ивановна. Нет, не лгу. Откуда я могу знать, почему Алеша уехал, — может быть, ему надо заниматься. И почему вы меня об этом спрашиваете? — спросите лучше Лизу!
Коромыслов. Вы лжете, Екатерина Ивановна, послушайте меня… Я — много в жизни видавший человек, но и мне порой… жутко смотреть на вас. Что делается с вами, я ума не могу приложить, смотрю и теряюсь. Конечно, я не требую от вас полной откровенности, но, дорогая! — попробуйте, просто попробуйте поговорить со мной. Я не муж, со мной можно все говорить.
Екатерина Ивановна. Нет, вы шутите? Со мной ничего не делается.
Коромыслов. Это ужасно!
Молчание.
Екатерина Ивановна. Павел, пойди сюда. Ты сегодня ни разу не поцеловал меня.
Молчание.
Павел!.. Так-то вы относитесь к вашим гостям, Павел Алексеевич!
Коромыслов. Это ужасно! Екатерина Ивановна, почему вы не выгоните Ментикова?
Екатерина Ивановна. Какие глупости — за что? Он очень милый и услужливый, и он постоянно нужен Георгию, он исполняет его поручения. Павел… Ты ревнуешь, Павел?
Коромыслов. Это ужасно!
Молчание.
Екатерина Ивановна. Ну, хорошо, я скажу тебе… Можно подойти к тебе? — мне трудно говорить, когда ты так далеко.
Коромыслов. Подойди.
Екатерина Ивановна подходит к нему и, перебирая рукой пуговицы на его пиджаке, смотрит ему в лицо слегка расширенными глазами; брови ее мучительно приподняты.
Ну?
Екатерина Ивановна. Послушай меня, Павел, я тебе скажу… Ты серьезно это говорил? — скажи!
Коромыслов. Да, да!
Екатерина Ивановна. Ах, не надо, не сердись, я скажу… Павел, может быть, мне лучше умереть?
Коромыслов. Ты мучаешься?
Екатерина Ивановна опускает глаза и долго в знак отрицания кивает головой.
Екатерина Ивановна. Нет.
Коромыслов. Ну, тебе больно? — и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи! Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во что ты превращаешься?
Екатерина Ивановна молча утвердительно кивает головой.
Это ничтожество, Ментиков, которого я, в конце концов, выгоню, потому что он крадет мои рисунки, я… теперь, кажется, Алексей, может быть, еще кто-нибудь… Почему уехал Алексей?
Екатерина Ивановна. Не знаю. Больше никого не было.
Коромыслов. Это правда? (Екатерина Ивановна молчит и перебирает пуговицы.) Это ужасно!
Екатерина Ивановна. Нет, правда. Больше никого не было.
Коромыслов. Это ужасно, Катя! К несчастью, я художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я — как бы тебе это сказать? — даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя — нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная сила — человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…
Екатерина Ивановна. Чувствую.
Коромыслов. Ты этого хочешь?
Екатерина Ивановна молча перебирает пуговицы.
Екатерина Ивановна. Не знаю. Может быть.
Коромыслов. Пусти! Екатерина Ивановна. Поцелуй. Коромысло в. Пусти же! Екатерина Ивановна. Поцелуй меня.
Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль тела. Молчание.
Коромыслов. Я не знаю, какою вы были раньше, Екатерина Ивановна, я плохо знаю вас, как плохо знаю всех женщин, которые не мои любовницы, но теперь — вы ужасны! И я ошибся: вы не вакханка. Вы что-то мертвое, умершее, и вы развратничаете или начинаете развратничать во сне!
Екатерина Ивановна. Постойте!
Коромыслов. И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое — а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!
Екатерина Ивановна. Постойте, постойте!
Коромыслов. И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас — благо уже стрелял однажды!
Екатерина Ивановна. Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? — я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)
Екатерина Ивановна (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит — и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)
Коромыслов. Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.
Екатерина Ивановна (шепотом). Мне стыдно…
Коромыслов. Не слышу!
Екатерина Ивановна (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.
Коромыслов. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?
Екатерина Ивановна. Да.
Коромыслов. Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…
Екатерина Ивановна. Нет, не надо. Покажите мне.
Коромыслов. Что?
Екатерина Ивановна. Портрет Лизы.
Коромыслов. Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.
Екатерина Ивановна. Покажите.
Коромыслов. Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.
