Леонид Андреев - Дни нашей жизни
Фон Ранкен. Насколько помнится, я имел честь служить с вашим батюшкою в одном полку.
Евдокия Антоновна. Да, да, господин фон Ранкен! Он так много мне рассказывал о вас.
Фон Ранкен. Ну, это едва ли; я тогда только что поступил, и ваш супруг меня не знал. Но я его помню, да, да… Достойнейший был человек, но игра в карты… Не так ли, Евдокия Григорьевна?
Евдокия Антоновна. Ах, не вспоминайте, господин фон Ранкен, это такой ужас! Олечка! Но что же ты, мой друг, молчишь? Отчего не предложишь гостю чаю? Не нужно быть такой застенчивой, дитя мое.
Ольга Николаевна. Хотите чаю?
Фон Ранкен. Нет, я не пью чаю. Но вот, если позволите, я попрошу вашу мамашу… Вот деньги, Евдокия Григорьевна, — здесь двадцать пять рублей надеюсь, что этого хватит?
Евдокия Антоновна. О, конечно, полковник! Мне, право, совестно…
Фон Ранкен. Но, но, оставьте! Мы будем скромны, Оля, не так ли? Вы чего хотите, Олечка? Пожалуйста, не стесняйтесь.
Ольга Николаевна. Чего хотите, мне, право, все равно.
Евдокия Антоновна. Моя девочка любит ликер, господин фон Ранкен. Такая сластушка!
Фон Ранкен (морщась). Ликер? Но тогда этого не хватит.
Евдокия Антоновна. Ах, боже мой! Конечно, можно наливки. Олечка, ведь ты же кушаешь наливку?
Фон Ранкен. Как хотите, почтеннейшая. Но только попроще, я не люблю этих деликатесов, от них только портится желудок. Не так ли, Оля? Ну, ростбиф там, возьмите, цыпленка…
Ольга Николаевна. Омаров возьмите, мамаша.
Фон Ранкен. Конечно, можно и омаров, хотя как врач я не советовал бы вам портить ваш молодой желудок.
Евдокия Антоновна. Может быть, сардин, Олечка?
Ольга Николаевна. Я вам сказала-омаров!
Фон Ранкен. Ну и напитков там… хотя я вообще и не пью, но ради такого приятного знакомства… не так ли, Оля? Будем как дети! (Смеется.) Не думайте, Олечка, что если с виду я немного и строг, то не умею резвиться. Нет, я очень, очень умею резвиться!
Евдокия Антоновна. Ах да, Олечка: я и забыла тебе сказать, что Полозовы сегодня звали меня ночевать. Это наши хорошие знакомые, господин фон Ранкен, прекрасная семья! Ты не будешь скучать, девочка?
Фон Ранкен. Надеюсь, не будет. Не так ли, Оля?
Ольга Николаевна. Идите, идите, мамаша! А то запрутся магазины.
Евдокия Антоновна. Ах, мой бог! Я и забыла про эти дурацкие правила.
Фон Ранкен. Почему же-дурацкие? Всякому необходим отдых, почтеннейшая.
Евдокия Антоновна. Я сию минуту! Сейчас!
Ольга Николаевна. Опять у вас шляпа на боку, мамаша. Поправьте.
Евдокия Антоновна уходит.Фон Ранкен. Дайте мне вашу ручку, Оля. Какая вы скромная!.. Вы всегда такая?
Ольга Николаевна. Всегда.
Фон Ранкен. Я очень люблю скромных. Но… конечно, не во всех случаях жизни. Впрочем, и в ваших глазках я вижу хотя и скрытый, но столь живой огонек, — не так ли, Оля? (Целуя руку.) А ноготки-то у вас не совсем чистые, это нехорошо, ноготки нужно чистить…
Ольга Николаевна. Как вас зовут?
Фон Ранкен. Зовите Эдуардом, просто Эдуардом.
Ольга Николаевна. Какое красивое имя.
Фон Ранкен. Не правда ли? Да, имя красивое. Но отчего вы не улыбнетесь, Оля? Улыбка на молодых устах — это так приятно. Вы умеете петь?
Ольга Николаевна. Умею немного.
Фон Ранкен. О, это очень приятно! Я крайне люблю, чтобы мне в это время пели. Вы не знаете этого романса… впрочем, о романсах потом. А сперва о некоторых очень, очень интимных вещах. Вы позволите? Я буду очень осторожен, моя милая девочка, и ни в каком случае… Вы говорите по-французски?
Ольга Николаевна. Нет, очень мало.
Фон Ранкен. Ах, как жаль! А я предположил было, судя по разговору вашей почтенной матушки, но, впрочем, это не важно… Русский язык также очень хороший язык, не так ли, Оля?
Ольга Николаевна. Я не знаю, о чем вы хотите говорить. Мне мамаша сказала…
Фон Ранкен. О нет, нет! Ваша матушка несколько экзальтированная женщина, и многое ей представляется не совсем так, как оно в действительности. Некоторая поспешность в выводах, не так ли, Оля?
Ольга Николаевна. Говорите, пожалуйста! Я ничего не понимаю.
Фон Ранкен. Видите ли, дитя мое, мое положение… Вам известно, что я врач, что я очень, очень известен в широких кругах публики, но, кроме того, у меня две дочери, обе невесты, и было бы крайне неприятно… Вы понимаете?
Ольга Николаевна. Нет. Почему вы говорите о дочерях, мне до этого какое дело?
Фон Ранкен. Да, да, я понимаю вас! Но одна из них выходит на днях замуж, и было бы крайне неприятно… Будьте со мною вполне откровенны, дитя мое, я прошу вас об этом, я, наконец, требую как врач. Вы понимаете?
Ольга Николаевна. Что вы меня мучаете? Что я должна понимать?
Фон Ранкен. Не волнуйтесь, не волнуйтесь-это вредно. Вы, быть может, опасаетесь вашей матушки? Но даю вам слово, что все это останется между нами, и вы получите столько же, как если бы все было в полном порядке. Не так ли, Оля?
Ольга Николаевна. Да чего вам надо, говорите же!
Фон Ранкен. Скажите, вы не… (Наклоняется к уху и что-то шепчет.)
Ольга Николаевна (отмахиваясь руками). Нет, нет, нет! Господи, какая гадость!
Фон Ранкен. Но здоровье, дитя мое…
Ольга Николаевна (затыкая уши). Нет, нет, нет! Молчите, я не хочу вас слушать!
Фон Ранкен (великодушно). Я вам верю. Какая ты наивная, Олечка! Что это, слезы? Ай, ай, ай! Нужно осушить эти милые глазки. (Целует.) Не так ли, Оля?
Ольга Николаевна. Хоть бы мамаша поскорее.
Фон Ранкен. Кушать хочется? Сейчас, сейчас покушаем, девочка. Там будут такие вкусные, вкусненькие вещи… Омары, например… Не так ли, Оля? Но, быть может, вы бы спели мне что-нибудь в ожидании вашей матушки?
Ольга Николаевна. А вы что хотите?
Фон Ранкен (поднимая руку). Только не цыганское, прошу вас! Как жаль, что вы не знаете немецкой музыки. Впрочем, почему же я говорю «вы»? Ведь мы на «ты», Оля, не так ли? (Обнимает.)
Ольга Николаевна. Оставьте, сейчас мамаша придет!
Фон Ранкен. Ну, мамаша!
Ольга Николаевна. Я лучше буду петь. Вы что хотите?
Фон Ранкен. Я бы хотел, прелестная фея, чтобы вы мне спели один немецкий романс. Это такой печальный, такой трогательный романс!
Ольга Николаевна. Я не знаю по-немецки. Хотите, я спою вам: «Ни слова, о друг мой, ни вздоха!»
Фон Ранкен. Это грустно?
Ольга Николаевна. Да, очень грустно.
Фон Ранкен. Ах, пожалуйста! Я прошу вас. (Садится поудобнее.) Итак, Оля!
Ольга Николаевна (поет).
Ни слова, о друг мой, ни вздоха. Мы будем с тобой молчаливы.
Ведь молча над камнем, над камнем могилы склоняются грустные ивы…
Евдокия Антоновна (вваливается с покупками, за ней мальчик из магазина с кульками). Вот и я! Ах, моя пташечка, — как она распелась!
Фон Ранкен (поднимая руки). Какое пиршество! Какое пиршество!
ЗанавесДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Та же комната. Вечер. Никого нет. Растворяется дверь, и из освещенного коридора входит, нагруженная покупками, Евдокия Антоновна. Как-то растрепана вся; плохо причесана, иссера-седые волосы лезут из-под шляпы; запыхалась и тяжело дышит. За нею следом входит молоденький офицер, невысокий, очень полный, слегка пьян; также нагружен покупками.
Офицер. Мамаша, что же это такое? Это же недопустимая вещь, мамаша! Я решительно отказываюсь это понять, мамаша!
Евдокия Антоновна (зажигает дрожащими пальцами лампу). Сейчас! Ох, сейчас, Григорий Иванович! Все будет. Сюда, сюда покупки, на диван!
Григорий Иванович. Нет, мамаша, это, честное слово, недопустимо. Я настроился так прекрасно, а она вдруг взяла и убежала. Выхожу из магазина, а ее уж нету. Нет, мамаша, это нетактично! Ваша Оля очень милая девушка, но, честное слово, это нетактично.
Евдокия Антоновна. Ах, она такая скромная. Она сейчас придет, Григорий Иванович, она только на минутку.
Григорий Иванович. Я совсем приготовился, полон воодушевления! Жажду общества и света — и что же? Что я нашел? Пустую комнату и проваленный диван, на котором даже сидеть нельзя. Мамаша! Это недопустимо.
