Теннесси Уильямс - Ночь игуаны
Шеннон бежит в комнату дедушки, за ним Мэксин.
Пока ловили сбежавшую игуану, постепенно стемнело. Здесь, по сути, конец картины. Однако переход к следующей не надо обозначать ни затемнением, ни занавесом. В полутьме появляется герр Фаренкопф, включает свет на веранде.
Матовый свет большого шара, висящего посреди веранды, придает эпизодам, которые разыгрываются в этой части сцены, нечто нереальное. О большой жемчужно-матовый шар бьются ночные бабочки, гигантские мотыльки с тонкими, как паутинки, крылышками. И свет от прилипших к шару крылышек стал опаловым и чуть сказочным. Шеннон выводит старого поэта на веранду. Вид у старика безупречен – белоснежный костюм, черный шнурок галстука. Когда он проходит под матовым шаром, его львиная грива отливает серебром.
Дедушка. Кости целы. Я ведь резиновый.
Шеннон. Путешественнику случается и падать во время его странствий.
Дедушка. Ханна! (Его зрение и слух так ослабели, что он принимает Шеннона за Ханну.) Я совершенно уверен, что здесь закончу поэму.
Шеннон (очень громко и ласково). И у меня такое же чувство, дедушка.
Мэксин выходит вслед за ними из комнаты деда.
Дедушка. Никогда еще ни в чем не был так уверен.
Шеннон (ласково, с легкой усмешкой). И я тоже.
Фаренкопф (все это время, прижав к уху радиоприемничек, с восторгом слушает какую-то тихую передачу. Выключает приемник и, очень возбужденный, обращается ко всем). От центра Лондона до берега Ла-Манша – все в огне! Геринг, сам фельдмаршал Геринг, называет это «новой фазой нашей победы»! Бомбы! Зажигательные бомбы! Супер-бомбы! Каждую ночь!
Дедушка (до него доходит только повышенный тон этой тирады, которую он воспринимает как просьбу прочесть стихи. Стучит по полу своей тростью, откидывает голову и начинает читать стихи в приподнятом декламационном стиле).
Буйной и быстрой быть юности надо, Ночь напролет танцевать до упаду, И, ослепленный…
(Запинается, на лице испуг и смущение.)
Все это очень веселит немцев.
Вольфганг (подходит к деду и кричит ему прямо в ухо). Сэр! Ваш возраст? Сколько вам лет?
Ханна (появляется на веранде. Подбегает к дедушке и отвечает за него). Девяносто семь.
Фаренкопф. Сколько?
Ханна. Девяносто семь. Без малого сто лет.
Фаренкопф по-немецки повторяет это сообщение своей сияющей жене и дочери.
Дедушка (перебивая их).
…ликующий взгляд Не устремлять ни вперед, ни назад; Сдабривать шутки…
(Снова запнулся.) Ханна (подсказывая, крепко держит деда под руку).
…вином искрометным, (вместе с дедушкой) Не сожалея о дне мимолетном, Не замечая, как близок закат.
Юный всегда слепоте своей рад.
Немцы шумно развеселились. Вольфганг аплодирует поэту прямо в лицо. Дедушка хотел раскланяться, но он слаб и, наклонясь вперед, не очень уверенно опирается на трость. Шеннон крепко берет его под руку.
Ханна (показывает Вольфгангу рисунки). Если я правильно поняла, вы проводите здесь свой медовый месяц?
Он не отвечает ей; фрау Фаренкопф хохочет и как заведенная кивает головой.
(Повторяет по-немецки.) Habe ich recht, dass Sie auf Ihrer Hochzeitsreise sind? Was fur eine hubsche junge Braut! Ich mache Pastell-Skizzen… darf ich, wurden Sie mir erlauben?.. Wurden Sie, bitte… bitte…[19]
Фаренкопф запевает нацистскую песню и ведет свою семейку к столику с ведерком шампанского, Шеннон усаживает дедушку за другой столик.
Дедушка (очень веселый). Ханна! Какой у нас сегодня улов?
Ханна (смущенно). Дедушка, сядь и не кричи, пожалуйста.
Дедушка. А? Что они положили тебе в ручку, Ханна, серебро или бумажки?
Ханна (почти в отчаянии). Дедушка, не кричи! Садись за стол. Пора ужинать.
Шеннон. Подкрепиться пора, дедушка!
Дедушка (несколько озадаченно, не унимается). Но сколько все-таки тебе выдали?
Ханна. Дедушка, прошу тебя!
Дедушка. Но они купили… удалось продать акварель?
Ханна. Ничего я им не продавала, дедушка.
Мэксин. Ха!
Ханна (оборачивается к Шеннону. Ее обычное спокойствие изменяет ей). Не садится и не унимается.
Дедушка (подмигивая и улыбаясь, с видом опытной кокетки). Ха! Здорово мы их выпотрошили, Ханна?
Шеннон. Сядьте, мисс Джелкс. (Он говорит, мягко, но настойчиво.)
Она сразу повинуется.
(Берет руку дедушки и вкладывает в нее смятый мексиканский банкнот. Громко.) Сэр! Сэр! Тут пять… долларов. Я кладу их вам в карман.
Ханна. Мы не принимаем милостыни, мистер Шеннон…
Шеннон. Да что вы, я дал ему пять песо.
Дедушка. Неплохо за одно стихотворение!
Шеннон. Сэр! Сэр! Достоинства ваших стихов несоизмеримы с жалким денежным вознаграждением.
Как-то по-особому, чуть шутливо нежен со стариком – все старое, умирающее так трогает нас, так ранит наши чувства, что рождается потребность в нежности, которую уже ничто не может сдержать. Это относится не только к Шеннону, но и к Ханне. И в отношении друг к другу они тоже перешли границы обычной сдержанности.
Дедушка. А? Да… (Он вконец измучен, но у него еще хватает сил кричать.) Мы тут можем сорвать большой куш, а?
Шеннон. Можете быть совершенно уверены!
Мэксин. Ха!
Шеннон метнул на нее свирепый взгляд. Мэксин с любезной улыбкой отходит к немцам.
Дедушка (задыхаясь и слегка пошатываясь, виснет на руке Шеннона, думая, что это Ханна). А что… в ресторане… очень много народу? (Оглядывается, ничего не видя.) Шеннон. Да, яблоку упасть негде. И еще за дверью стоит толпа.
Но старик не слышит.
Дедушка. Ханна, если здесь есть бар, где пьют коктейли, нам надо бы сначала там поработать. Куй железо, пока горячо… хо-хо… пока горячо…
Это уже смахивает на бред. И только такая сильная женщина, как Ханна, может сохранять выдержку.
Ханна. Он принимает вас за меня, мистер Шеннон. Помогите ему сесть и, пожалуйста, побудьте с ним минутку…
Отходит от стола и делает несколько глубоких вдохов и выдохов, словно ее только что вытащили из воды. Шеннон усаживает старика в кресло, и тут дедушку сразу покидает лихорадочная живость, он откидывается на спинку и дремлет.
Шеннон (приближаясь к Ханне). Что это вы так глубоко дышите?
Ханна. Одним в такую минуту нужно выпить, другие глотают пилюли. А я делаю несколько глубоких вдохов.
Шеннон. Вы принимаете все слишком близко к сердцу. А ведь это естественно в его возрасте.
Ханна. Да, да, знаю. Но за эти два-три месяца у него уже не раз бывали подобные «небольшие мозговые явления», как вы их называете. А совсем еще недавно он был таким молодцом. Приходилось показывать паспорт, чтобы подтвердить, что он действительно старейший из ныне живущих поэтов. Мы кое-что зарабатывали и сводили концы с концами. Увидев, как он слабеет, я стала уговаривать его вернуться в Нантакет. Но маршрут всегда определял он, и тут он уперся, и ни в какую: «Нет, в Мексику!»… И вот мы здесь, на этой ветреной вершине, словно два пугала для птиц. Автобус, на котором мы ехали из Мехико, сломался на высоте пятнадцати тысяч футов над уровнем моря. Тут у него как раз и случилось это расстройство… Меня не так убивает потеря слуха и зрения, как эта… затуманенность сознания, – она меня просто убивает. Ведь до самого последнего времени у него была удивительно ясная голова. А вчера? Я истратила почти все, что у нас оставалось, на это кресло на колесах, чтобы привезти его сюда. Он настаивал, чтобы мы двигались дальше, пока не дойдем до моря… до «колыбели жизни», как он его называет… (Замечает, что тело дедушки безжизненно обмякло. Делает глубокий вдох и спокойно подходит к нему.) Шеннон (мексиканиам). Servicio! Aqui![20]
Властный тон оказывает свое действие – мексиканцы уже подают рыбу.
Ханна. Какой вы добрый человек, мистер Шеннон. Не знаю, как вас благодарить. Сейчас разбужу его. Дедушка! (Тихонько хлопает в ладоши у самого уха деда.)
Старик просыпается и смущенно посмеивается.
Дедушка, смотри, полотняные салфетки. (Вынимает из кармана салфетку. Шеннону.) Я всегда ее ношу с собой на случай, если подадут бумажные.
Дедушка. Здесь просто изумительно… Ханна, надеюсь, что здесь можно заказывать «а-ля карт». Я бы заказал что-нибудь очень легкое, чтобы не клонило ко сну. Я хочу еще поработать после ужина… Собираюсь закончить здесь свою поэму.
Ханна. Дедушка! Мы обрели друга. Познакомься, дедушка, – его преподобие мистер Шеннон.
Дедушка (стараясь окончательно стряхнуть дремоту). Его преподобие?
Ханна (громко). Мистер Шеннон – епископальный священник, дедушка.
Дедушка. Служитель Бога?
Ханна. Служитель Бога, в отпуске.
Дедушка. Ханна, скажи ему, что я уже слишком стар для крестин, но еще слишком молод, чтобы меня отпевать. Вот если бы подвернулась богатая вдовушка, – на это я еще горазд, и тут мне больше сорока не дашь, – тогда без священника не обойдешься…
Он в восторге от своих шуточек. Отчетливо представляется, как он перекидывается этакими безобидными остротами с бездельниками, возлежащими в шезлонгах всех отелей, где он бывал еще на рубеже двух столетий, или с профессорскими женами в маленьких колледжах Новой Англии. Сейчас все это выглядит немного смешно и трогательно – и его желание понравиться, и его игривость, и эти шуточки. Но Шеннон поддерживает этот тон, старик отвлекает его от мыслей о себе. «Скерцо» этой сцены идет под аккомпанемент ветра, дующего с моря все сильнее и сильнее и волнующего листву тропических растений на горе. В небе все чаще сверкает молния.
