Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
Пока утрясали «сложное дело», вырабатывали постановление Президиума, искали средства на 50 граммов йодистого кальция и мягкий мужской катетер для спуска мочи, поэт умер.
И вскоре Митурич прислал Городецкому дневник болезни и смерти Хлебникова.
«Дорогой товарищ Городецкий!
Посылаю вам ход болезни В.В. Хлебникова.
В. Хлебников родился 28 октября 1885 г. в селе Тундутове бывшей Астраханской губернии. Окончив в 1903 г. гимназию, Хлебников поступил на математическое отделение Казанского университета… (Далее зачеркнуто. — Э.Р.) Родные живут в Астрахани, Большая Демидовская, дом Полякова.
20 мая. Чувствовал вялость, жаловался на расстройство, пил черничный отвар.
23. Ноги еще хуже.
25. Принял глауберову соль, живот и ноги вспухли, принять льняное масло отказался.
26. Просил согревать ноги, потерял чувствительность ног. Бредит числами.
27. Жаловался на боль в сердце, просит свезти в больницу, ночью бредил числами.
28. Свезен в больницу Крестцы.
29. Выпущена моча, дано слабительное.
30-5. Улучшение.
6. Повышение температуры (39). Отказывался спускать мочу. Видел образы людей и чисел в цветах.
7. Опять видел образы людей и чисел. Ухудшение.
8-11. Общее ухудшение. Положение врачами признано безнадежным. Началась гангрена.
11-22. Общее ухудшение, душевное состояние спокойное. Видит образы…
23. Состояние болезни безнадежное. Врачи требуют взять из больницы. Привезен к нам в деревню Санталово.
24 июня. Наблюдалась рвота, речь спутанная, часто непонятная.
25. Заметно ослабел, не мог подниматься, видел образы людей в цветах, рассуждал о числах, говорил, что летал, хотел описать планету Юпитер (описывал планету).
26. Речь опять едва понятная. Просит самогонки.
27. На вопрос, трудно ли ему, ответил: «Да». И повторил: «Да!» Это и было его последнее слово…
28 июня в одиннадцать утра Велимир ушел с земли. Крестцы Новгородской губернии, деревня Санталово. Рост два аршина и 1/2 вершка, величина черепа 58 см. Похоронен двадцать девятого на погосте в Ручьях, в левом углу у самой ограды параллельно задней стене, меж елью и сосной. На сосне надпись и дата. На гробу написано «Председатель Земного Шара Велимир Хлебников». И нарисован земной шар».
Вот так, среди мучений и образов людей в цветах, ожидая йодистый кальций, сгорая в гангрене и путешествуя на планету Юпитер, умер Велимир Хлебников, именовавший себя иногда сокращенно «Предзем шара».
Впрочем, поэт Городецкий тоже фактически умер после революции, хотя еще жил.
Дочь Городецкого, красавица Ная, приходила к нам почти ежедневно. Она дружила с моей матерью. Ная — это сокращенно. Ее полное имя Рогнеда. Это варяжское имя — подарок ей от отца, воспевавшего когда-то языческих богов.
Сам Сергей Митрофанович — редкий гость, и не только у нас. Он почти не выходит из дома. Ибо он болен той же «русской болезнью», что и Олеша. Он пытается заглушить вином то, что происходит за окном, и то, что случилось с ним. Ибо знаменитый в прошлом поэт Серебряного века пишет теперь либретто для советских опер. Городецкий переделал знаменитую «Жизнь за царя» в советскую оперу «Иван Сусанин». И «славься, славься наш русский царь» удачно превратил в «Славься, славься наш русский народ».
Мандельштам записал страшноватые слова некоей старой осетинки: «Ты к ним, Ося, в колхоз не идешь, и я тебя понимаю. А ты иди, а то пропадешь…»
Мандельштам не пошел, и пропал.
Городецкий в «колхоз» пошел, он хотел жить. Люди этого круга говорили о себе: «У нас — «хвосты». «Хвостами» считалась та, прежняя, прекрасная жизнь.
И нынешняя ответственность за нее.
У Городецкого — большие «хвосты»: жизнь и слава в Серебряном веке и знакомство с царской семьей…
Это что — стоять за правду!
Ты за правду посиди… — предлагал поэт в XIX веке… В идиллическом XIX веке стоявший за правду сидел один. В сталинском XX сажали семьями.
А еще точнее — расстреливали семьями.
И не за борьбу, за правду. Всего лишь за прошлое. За «хвосты».
Вот этого Городецкий не захотел. Он старался — писал то, что нужно новой власти. При этом думал, как многие: что сегодня он пойдет в их сторону, напишет все, что им нужно, а потом вернется и напишет другое, истинное. «Но беда состоит в том, — сказал однажды Анджей Вайда, — что когда вы идете в их сторону, помните: оттуда не возвращаются».
Городецкий не вернулся — он перестал быть поэтом. И потому смертно пил.
Но живым памятником исчезнувшего века он остался.
«Я помню день…»
И однажды оба выпускника царской Ришельевской гимназии решили направить ученика советской средней школы к Городецкому. Для расширения кругозора.
— Но все надо воспринимать высоко, — зверским голосом учил Олеша. — Отрок идет к Поэту, поэтому отрок должен преподнести ему Дар. Даром Поэту может быть только стихотворение. Стихотворение должно быть приятно Сергею Митрофанычу.
Было выбрано стихотворение, посвященное Иннокентию Анненскому (только впоследствии я узнал, что оно принадлежало расстрелянному Николаю Гумилеву):
К каким нежданным и певучим бредням,
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский — последний
Из царскосельских лебедей.
Я помню день: я робкий, торопливый
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня с улыбкою учтивой
Слегка седеющий поэт.
— Вот, ты придешь к нему, откинешь ножку, прочтешь. Это прозвучит как бы о нем самом, и он будет доволен. Иди! И я пошел.
Сергей Митрофанович Городецкий жил в доме 1 на Красной площади, который сейчас не существует. Это был дом, построенный в XVI веке. В нем когда-то останавливался Радищев.
Он открыл мне дверь сам. На красном, весьма разгоряченном в тот день лице, торчали огромные усы, видимо, хранившие много поцелуев. Он был в халате и несколько пьян. Он посмотрел на меня какими-то страшными глазами. И, не здороваясь, спросил меня яростно:
— Сколько сундуков открывает скупой рыцарь у Пушкина?
Я не знал.
Он вновь уставился на меня ненавидяще и сказал:
— Как отвратительно ты молод. Ведь ты будешь жить, мерзавец, когда я умру.
И начал читать.
Он читал как-то бешено, продолжая пугать меня взглядом в упор:
Как молодой (яростно — Э.Р.) повеса
Ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой,
Иль дурой, им обманутой,
Так я… — и он начал приплясывать —
Весь день минуты жду,
Когда сойду в подвал мой тайный
К верным сундукам. Счастливый день:
Могу сегодня я в шестой!
И тут он закричал совсем страшно:
— Ты понял?! В ШЕСТОЙ… шестой сундук… в шестой сундук — сундук еще неполный…
Горсть золота накопленного всыпать!
Немного, кажется, но понемногу
Сокровища растут.
— Сокровища!! Сокровища! — вдруг пропел он и поволок меня к стене.
Торопливо снял со стены картину в деревянной раме. И за картиной обнаружилось отверстие.
— Иди сюда, — таинственным шепотом позвал он. Схватил мою руку и засунул в отверстие в стене.
— Чувствуешь?
Я наткнулся рукой на что-то твердое.
Он зашептал:
— Это клад. Вынуть его нельзя, потому что на нем крепятся балки… Проклятые балки и древний клад.
Глаза его горели!
Поэт не смог умереть до конца. И обычное крепление балок он превратил в сокровище.
Олеша как-то спросил меня:
— Ты так скверно и часто читаешь стихи, что мне кажется… ты наверняка мечтаешь стать актером. Выбрось это из головы. Ты слишком простодушен. Во Франции до революции только актеры и палачи не пользовались гражданскими правами. И во многих странах напряженно относились к лицедеям, умеющим сегодня притворяться воплощением добродетели, а завтра — зла. Люди театра коварны и неверны — таково это искусство. И таково это племя. Не ходи в актеры!
В актеры я не пошел. Я поступил хуже — я стал драматургом.
Об истории
Я, с гордостью могу сказать, закончил Московский историко-архивный институт с отличием, но… Но я не хотел стать историком. Дело в том, что страна наша особенная. В ней за жизнь одного человека, какие-то там 70 с лишком лет, три раза менялись цивилизации. Причем каждая не только заставляла людей отказываться от убеждений, но заново переписывала историю, да по нескольку раз. И в своей пьесе «Снимается кино» я написал монолог историка:
— Я начинал историком в 20-х годах. Моя первая работа была о Шамиле. Шамиль как вождь национально-освободительного движения на Кавказе. Но уже в 30-х годах взгляды переменились, и он стал считаться «агентом империализма». И я признал свою ошибку. Но во время Отечественной войны он снова стал считаться «освободительным движением», и я признал ошибкой, что я признал свою ошибку. Однако в 49-м году, когда началась борьба с национализмом, он снова стал «агентом империализма», и я признал ошибкой, что я признал свою ошибку, в том, что я признал ошибкой свою ошибку…
