Джон Осборн - Пьесы: Оглянись во гневе. Комедиант. Лютер
Билли. Сюда бы еще парочку голубей, и все будет как на Трафальгарской площади. Таких сквозняков я нигде не встречал. Ни окон, ни дверей никто не закрывает. Вряд ли это очень полезно для здоровья. Только войдешь в одну дверь — так из другой тебя тут же прохватит.
Джин. А как наш Мик — есть от него что-нибудь?
Феба. Ну конечно. Он ведь там[15], ты знаешь?
Джин. Знаю.
Феба. Арчи за него очень переживает. Ничего не Говорит, но я-то знаю. Смешно, конечно, они никогда особенно близки не были, во всем расходились. Ты вот или Фрэнк — другое дело. А он — очень открытый мальчик, наш Мик. Что на уме, то и на языке. Я всю неделю почти не сплю, честное слово.
Билли. Славный парень. Его призвали — он тут же пошел. Не. спорил, ничего. Собрался и пошел.
Джин (взрываясь). А вот когда Фрэнка призвали, он отказался, хоть и угодил за это в тюрьму на шесть месяцев. И это малыш Фрэнк, который и в себе-то разобраться не может, не то что в других, вечно простуженный, с бронхитом… Школу окончил с грехом пополам. Бедняга. (Фебе.) Ты сама всегда говорила, что у него со здоровьем плохо. Всегда покупала ему что-нибудь вкусненькое, даже башмаки его чистила. Сама все за него делала. А он взял и сказал «нет», больше того, в тюрьму пошел, за это. Он сдался потом, но все-таки сказал «нет»! Шести месяцам своей несчастной тепличной жизни сказал «нет»! Это кое-что значит. Не надо сравнивать Мика с Фрэнком, дедушка. Ты не обижайся. Я совсем не против тебя. Я вас обоих очень люблю, но мне, пожалуй, не надо было пить в поезде.
Пауза.
Феба. Ладно, хватит об этом.
Билли. Я просто сказал, что Мик — хороший парень.
Джин. Конечно, хороший. Очень хороший. Доблестный девятнадцатилетний юноша, сражается за всех нас, так и не научился говорить «нет», не хотел научиться, и я могу только молить бога, чтобы он вернулся невредимым.
Феба. Боже мой, Джин, как ты думаешь, с ним ничего не случится? И почему только мальчиков посылают в самое пекло? Они же дети, совсем дети. И Мик — настоящий ребенок.
Билли. Нельзя идти против своих, Джин. Нельзя.
Джин. А куда Фрэнк пропал? «Свои»… Кто для меня «свои»?
Феба. Он на рояле играет в каком-то ночном кабачке. Не знает, куда себя деть. С тех самых пор, как вернулся оттуда. Чтоб она провалилась, эта тюрьма. Никогда ее не забуду. Совсем мальчика — и в тюрьму. Не забуду никогда. Разве такое можно забыть.
Джин. Ничего, теперь-то все позади. Выпей вот джину. Специально тебе покупала.
Феба. Не хочу. И такую работу заставляли делать. Разве это для мальчика работа? Санитаром в больнице. Ты знаешь, что его в бойлерной к топке поставили?
Джин. Да. В армии, конечно, было бы полегче — штык в какого-нибудь туземца всаживать.
Феба. Он мне ни слова об этом не сказал. Хорошо бы он вообще не затевал ничего. А Мику-то, может, и лучше. За ним ведь там присматривают.
Джин. Еще как.
Билли. Гораздо лучше присматривают, чем в мое время. Я сегодня еще но читал газет. Так вот, я-то Дарданеллы прошел — и ни одной царапины. Ни одной.
Джин. Они все за нами присматривают. С нами-то ничего не происходит. Беспокоиться не о чем. Уж мы-то в полном порядке. Боже, храни королеву!
Затемнение
Четвертый номер
Прожектор на Арчи у микрофона.
Арчи. Мои выступления видели все: «Королева», «Герцог Эдинбургский», «Принц Уэльский» и… как же еще один притон называется? Однако! На первом представлении в этом месте смеялись. (Пауза.) Очки я снял специально. Не хочу видеть ваших страданий. Кстати, как вам нравятся все эти горлодеры? Горлодеры из Мемфиса и Сент-Луиса? Куда только мы с ними доедем? Вы только послушайте, что они поют! «Бал чернокожих городских забияк», «Бал лесорубов», «Бал на Главной улице» — ну и чепуха, верно? Пари держу, вы еще до моего выхода имели на мой счет подозрение, верно? А как вам девочки? (Показывает на сцену за собой.) Нравятся? Сногсшибательные. Не сомневаюсь, вы все уверены, что времечко я с ними провожу лихо. Сногсшибательно, в буквальном смысле, разве не так? (Пауза) Вы правы! Впрочем, вряд ли вы подумали, глядя на меня, что я чересчур сексуален! Ну-ка, леди! Ведь не подумаешь такого, глядя на меня? (Пауза.) Его спросите. (Указывает на дирижерский пульт.) Спросите! (Вглядывается в зал.) И вы поверили, что я такой? Поверили? Так вот, все наоборот. Это он такой, а не я! (Снова указывает на дирижерский пульт.) Я лучше кружку пива выпью! А сейчас я спою вам песенку, маленькую песенку, ее написала моя свояченица, а называется она «Колокол на колокольне сегодня не звонит, потому что наш звонарь проглотил язык!» Прошу, Чарли.
Я для себя, и ты для себя тоже —
Что еще лучше на свете быть может,
В старой, доброй Англии я пью свою чашку шоколада,
И никакого дурацкого равенства мне не надо.
Пусть ваши чувства по сторонам не разлетаются,
Помните, милосердие лишь дома начинается.
А из британца никогда не получится раба!
Бесплатное лечение не даст вам облегчения.
Судейские парики и лорнетики покупаются за банковские
билетики.
А чтобы видели все мошенники,
Что сине-бело-красный наш не просто так болтается,
У нас есть кое-что, что армией и флотом называется.
Появляется «Юнион Джек»[16].
И где на карте наш цвет,—
Не уйдем оттуда еще сто лет.
И если за нами хоть один архипелаг,—
Удержим его, и пусть там реет британский флаг!
И что еще лучше на свете быть может!
Я для себя, и ты для себя тоже!
Да, только я —
Помилуй боже,
Что может быть для нас всех дороже!
(Уходит.)
Пятый номер
Билли, Феба, Джин.
Билли. В них была грация, тайна, достоинство. Еще бы, когда женщина вылезала из кеба, она снисходила откуда-то сверху. И ей надо было красиво подать руку, помочь. А теперь что? Вы хоть раз наблюдали, как женщина выбирается из машины? Не приходилось? Я раз увидел и больше не хочу, благодарю покорно. Да я женской ноги не видел, пока мне девятнадцать не стукнуло. Не знал, как они выглядят. Это в девятнадцать-то лет! Я тогда женился. Мне двадцать было, когда старший брат Арчи родился, Старина Билл. Он все-таки выбился в люди. Помню, как впервые бабушку твою встретил. Ей только-только восемнадцать исполнилось. На ней было бархатное пальто, черное, с меховой оторочкой. Тогда их все носили. И сидело очень плотно, облегало фигуру. А в шапочке меховой и с муфтой — совсем картинка.
Вваливается Арчи, его руки заняты сумкой и бутылками, он слегка навеселе. Арчи около пятидесяти. Волосы зализаны, с сединой. Он носит очки и слегка сутулится — это у него осталось от старой привычки, выработанной лет тридцать назад, когда он кончил один из тех маленьких частных пансионов в Лондоне, откуда обычно выходили либо среднего пошиба авантюристы, либо управляющие банков и поэты. Квартирные хозяйки обожают и балуют его, потому что Арчи — человек свойский и в то же время несомненный джентльмен. Кое-кто из его коллег артистов даже называет его иногда «профессор», как порой отставного армейского капитана величают «полковник». А он лишь благодушно улыбается, ибо знает, что не принадлежит ни к какому классу, и роль свою играет как умеет. Арчи слегка покровительственно держит себя с отцом, которого глубоко любит. То же с женой — ее он по-настоящему жалеет. Потому и не оставил ее еще двадцать лет назад. А может, как считают многие, ему недоставало смелости. Во всяком случае, из своих романов, как выдуманных, так и реальных, секрета Арчи не делает. Отсюда и его жалость, и чувство превосходства, и даже интерес к самому себе. Опекает он и своего старшего сына Фрэнка, которому не хватает как рае отцовской уверенности в себе, стоицизма, напускной бравады. Отношение к нему Арчи похоже на немое обожание. Напротив, с дочерью он более насторожен, неуверен. Арчи догадывается о ее уме, понимает, что она может оказаться сильнее их всех. Каждая его фраза подается с продуманной небрежностью. Делается это почти непроизвольно — результат актерской тренировки, и ему уже нет нужды изображать заинтересованность в чем бы то ни было.
Арчи. А, опять про женские ножки! (Обращаясь ко всем.) Стерн[17] называл это — «оседлать свою кобылу». Кажется, Стерн. Или Джордж Роби?[18] А? Привет, дорогая, какой приятный сюрприз. (Целует Джин.) Я без очков. Подумал, что пришел налоговый инспектор. А ведь мы от него давно избавились. Как ты, ничего?
