Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна
Дэвид (не понимая, что его не слушают). Не смейся надо мной, Сидней. Вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня. Вчера я бы ни за что на свете не поверил… А сегодня я — другой человек. Я это нутром чувствую, кожей, в воздухе моей комнаты чувствую, в складках пиджака… Ей-богу, Сид… (С детским изумлением.) Я знаменит! (Улыбается.) Пойду посмотрю, что это значит — пройтись по улице знаменитостью. (Трезвея.) Будто я и так не знаю! Все будут чувствовать еще большую неловкость и вести себя будут еще фальшивее. И только потому, что в газетах напечатана моя фотография. Какой-то сумасшедший дом! Телефон весь день трезвонит. Сколько лет я издевался над людьми, которые давали свои номера в телефонную книгу? А теперь сам первым делом в понедельник дам заявку. (Улыбаясь на прощание). Пока, Сид.
Сидней (тащит его к себе). Зайди на минутку. Мне нужно поговорить с тобой. Хочешь выпить?
Дэвид. Ну, что тебе, Сидней? Я спешу.
Сидней (не глядя на него). Дэвид… Новая — не хуже, чем эта?
Дэвид. Новая что?
Сидней (отчаянно). Твоя новая пьеса — она не хуже, чем эта, которая пошла? Продюсеры уже, наверно, ждут ее?
Дэвид (он действительно скромен, и ему не хочется говорить на эту тему). Я не знаю… Мой агент сказал, что кое-кто уже звонил… (Вздыхает: трудно с продюсерами.) Сначала к ним не достучишься…
Сидней. С твоим-то талантом, Дэвид!
Дэвид. Я пойду. (Поворачивается к двери.)
Сидней. Подожди… Ты помнишь, года два назад мы вместе смотрели пьесу, где была занята Айрис?
Дэвид. Да, и что?
Сидней. Помнишь, ты сказал, что она играла вполне сносно. Даже лучше, чем мне показалось, помнишь?
Дэвид. Я тогда старался быть вежливым. Мне еще было не безразлично, что обо мне думают.
Сидней. Но ты же сказал, что она держится вполне сносно.
Дэвид. Когда танцевала. А когда говорила, когда произносила свои реплики — это было ужасно.
Сидней. Ну, положим, не ужасно. Средне — согласен.
Дэвид. Что тебе нужно, Сидней?
Сидней. Дэвид, она потеряла почву под ногами. Ей нужно как-то изменить жизнь, иначе она бог знает что натворит.
Дэвид (безжалостно). Так чего же ты хочешь?
Сидней (садится; не глядя на Дэвида). Напиши для нее роль в своей пьесе. Хоть какую-нибудь. Простенькую, чтобы она справилась. С танцами.
Дэвид (помедлив, горестно поджимает губы и поднимает воротник пиджака). Я пойду, Сид.
Сидней. Речь идет не о большой роли. Что тебе стоит! Ей это нужно, как ты не понимаешь?!
Дэвид. Сидней, решай свои семейные проблемы как знаешь, я не сужу тебя. Но, пожалуйста, не впутывай меня.
Сидней. Я напишу рецензию… (Догнав Дэвида у двери, он останавливается, сам пораженный своим предложением.)
Дэвид (медленно поворачиваясь к нему). Что ты сказал?
Сидней молчит, понимая, насколько чудовищен его промах.
Ну, вот что: я ничего не слышал. Я ухожу. Я не желаю присутствовать при окончании этой сцены — проснувшаяся совесть и все такое прочее. Обывательская драма, не выношу их. Разыгрывай ее сам, без меня.
Хочет уйти. Сидней хватает его за руку.
Сидней. А что тут ужасного? Тебя хватает только на два действующих лица? Третий персонаж испортит твою пьесу?
Дэвид. Если ты не понимаешь, Сидней, позволь мне сказать вот что. К проституткам у меня интерес сугубо теоретический. И становиться проституткой самому у меня нет ни малейшего желания. (Подходит вплотную к Сиднею, они стоят лицом к лицу.) И еще кое-что я тебе скажу. Посмотри в глаза этому цинику, Сидней, ну давай же смотри! Может, ты разглядишь наконец в этих омутах беспредельного цинизма самое дорогое для меня — честность и прямоту.
Сидней (глубоко униженный). Пожалуйста, не разыгрывай святого. Я попросил, ты отказал. И говорить не о чем. Маленькая… крошечная просьба отчаявшегося человека.
Дэвид. Маленькая, крошечная взятка. В целом мире не найдется и трех человек, которые заинтересовались бы, достаточно ли растяжимо единство небольшой незначительной пьески некоего Дэвида Реджина, чтобы вобрать в себя роль для некой актрисы, жены его друга, взамен на горячие похвалы в его газете. Трех человек, понимаешь? В этом весь фокус! В магическом действии крошечных взяток — тайна коррупции. Поэтому они и заманчивы, что кажутся крохотными.
Сидней (в полнейшем смущении). Ну, ладно, ладно. Я попросил, ты отказал — и дело с концом.
Дэвид (вся его горячность исчезла, голос стал холодным и резким). И тем не менее — спасибо, я убедился, что мне нельзя было сразу выходить в этот страшный мир. Я слишком размяк, стал уязвимым. Меня бы растерзали в клочья. Но ты спас меня. Теперь я готов ко всему.
Появляется ликующий Уолли: кривляясь, как куплетист, и вертя шляпой над головой, он входит в дверь.
Уолли (напевает, паясничая).
Малая малиновка
Скачет и щебечет…
Дэвид (сухо). Входи, наше светлое будущее.
Уолли (переставая паясничать, Дэвиду). Не исключено, да-да, не исключено. (Взбудораженный, с веселым вызовом.) Позвольте вручить мрачному прошлому листовку. (Сиднею.) Если б ты видел, сколько народу собралось на Гудзон-стрит! Сидней, что же это такое происходит?
Дэвид (демонстративно комкает листовку и бросает на пол). Самая заветная моя мечта — увидеть, как в один прекрасный день кое-кому осточертеют ваши детские забавы и вас завяжут в мешки и сбросят в реку, как делали в прежние времена.
Уолли. Так, так. (Кивает, словно ободряя Дэвида. Небрежно.) Глас из пропасти отчаяния. Но беда в том, молодой человек, что отчаяние вы словно напрокат взяли. Вы старательно подражаете французским интеллектуалам, но ведь их-то гнетет бремя, о котором вы мало что знаете. Взять хотя бы две мировые войны и потерю колоний. А что гнетет вас, Дэвид? Насколько я мог уразуметь из ваших сочинений, какая-то проблема вашей матушки?
Дэвид. Сидней, твой приятель… (задетый за живое, но не желая показывать это) весьма проницателен. Поставь его слова рядом с только что сделанным тобой небольшим предложением — понимаешь, как отвратительны вы мне оба? (Поворачивается и уходит.)
Уолли. Ну что, съел?
Сидней. Брось кривляться. (Уныло.) И к тому же он прав.
Уолли. Спасайся, кто может: над нами нависла туча пессимизма. Не пойму отчего. Как Айрис?
Сидней. Хорошо.
Уолли. Что у вас происходит?
Сидней. Ты о чем?
Уолли. Последнее время ее, кажется, не оторвешь от подружки одного моего приятеля-покериста — вот и все.
Сидней. В семейной жизни и не то бывает. Холостяку этого не понять.
Уолли. Странная компания для Айрис. (Увидев, что Сидней внезапно скорчился от боли.) Что с тобой?
Сидней. Моя язва пляшет твист.
Уолли. Где лекарство? Я принесу.
Сидней. В ванной. Коричневый пузырек. (С горечью.) Успокоительное.
Уолли (читая этикетку). Тут написано, что надо принимать каждое утро. Ты принимаешь?
Сидней. Нет.
Уолли. Почему?
Сидней. Противно.
Уолли. Не дури. Надо глотать, тогда не будешь нервничать по пустякам. В этом вея штука. (Подает таблетки Сиднею, который откинулся в качалке).
Сидней (медленно повернув голову к Уолли). По пустякам, говоришь? (Протягивает руку, берет таблетку, стакан с водой и ставит перед собой.) Да, усыпить страсти, подсластить горечь совести, утолить боль души. (Берет в руки пилюли, как Гамлет — череп Бедного Иорика.) Блаженный век успокоительных таблеток! Из- за тебя не пережить мне больше счастливого мгновенья гнева. (Поднявшись, подходит к чертежному столу, берет линейку, которая станет «мечом» в его монологе.) Когда-то в древние времена мужественнейшие из моих предков, прослышав о зле, пристегивали к поясу меч и отправлялись в пустыню. Встретив врага, они рубили его на куски — или их рубили на куски, и тогда, умирая, они очищали землю своей кровью. Но как бороться с тысячами безымянных, безликих призраков, которые и есть зло нашего времени? Как пронзить их мечом? (Глядя на Уолли.) Посмотри на меня, Уолли… Гнев отравленным желудочным соком разливается по кишечнику. Теперь человек не побеждает зло, а хватается за живот — вот так! И глотает пилюли. (Внезапно встает, распрямляясь, словно Юпитер.) О, если бы снова поднять славный меч Маккавеев! (Выдержав величественную позу, он сникает, бросает «меч» и неверными пальцами берет таблетку и стакан.)
