Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
Он (вопит). «Лишь бы дитя не плакало!» Здесь! Здесь ты срослась с моей Аней!
Она. Милый Федя! Безумный Федя! Как мне будет не хватать ваших безумств, когда я вернусь к своим детям…
Он. Эта девочка — и есть «твои дети»?
Она (смеется). Девочка вышла замуж…
Он. «Лишь бы дитя не плакало!» Носи это и дальше в сердце! Состраданием живи, Аня. В этом и есть — Федя! А то нынче любой сытый злодей клянется Федей, а какой-нибудь преследователь человеков памятник Феде норовит поставить… А я говорю: «Ставьте мне ваши памятники. Только на цоколе написать не забудьте: «Феде Достоевскому от благодарных бесов!..» Ангел мой, Аня, Христос — в тебе… Что тебе больше всего по сердцу пришлось из написанного мной?
Она (не отвечая). Как трудно вспоминать… Я — девочка… Я — молоденькая женщина… Я помню это так смутно, как давно отыгранные роли… Хотя нет, свои роли я помню ясно… И Клеопатра, и Офелия… для меня куда реальнее меня самой тогда… В моих ролях было все, что со мной случалось в жизни… Я будто жила для ролей… И сейчас, когда я опять забыла номер своей комнаты, я хорошо помню номер квартиры Достоевского… И этот дом, где теперь живу, кажется мне вымыслом, сном… А единственная моя реальность — здесь: «Солнце моей жизни Федор Достоевский»…
Он (повторяя). Ангел мой, Аня, что тебе больше всего по сердцу из написанного мною?
Она. «Преступление и наказание», Федя. Отец любил… И читал мне вслух в детстве.
Он (хрипло, после паузы). А какую сцену ты любишь больше всего? Только не спеши… Не погуби меня, голубчик Аня…
Она. Это когда Сонечка… просит Раскольникова — покаяться!..
Он (как от боли, вопит). А-а! Я знал, что ты это ответишь! (Молчание.) «Мы были… на бале… на бале… на бале…»
Она. Что с вами, Федя?
Он. «И с бала нас прогнали, прогнали, прогнали». (Хохочет.) «Прогнали по шеям…»
Прошло несколько дней. Та же гостиная. Федя один. Входит Актриса.
Она (берет трубку). Я только позвоню своей гримерше. (Набирает.) Алло!.. На юге продолжается хорошая погода… И я запрещаю им приезжать. Баста! Пусть сидят — и ждут моего решения. Все! (Кладет трубку.)
Он. Какая деспотка! По-моему, старуха, ты готовишься здесь задержаться?
Она. Ха-ха-ха!
Он. Видишь, я был прав. Я вполне успел бы написать твой портрет. Если бы… (Остановился.)
Она (не выдержав). Если бы… что?
Он (неотвечая). Задело! «Я диктовал роман «Игрок» с двенадцати до четырех часов. В перерывах мы пили чай и разговаривали». (Наливая чай из термоса.) И вновь: ваш любимый чай без клюквенного варенья!
Она. Ха-ха-ха! (Читает.) «Федор Михайлович с каждым днем относится ко мне все добрее. Он часто называл меня «голубчиком» (его любимое выражение), «доброй Анной Григорьевной»… Я перестала его бояться и говорила с ним свободно и откровенно. «Зачем же, Федор Михайлович, вы так часто вспоминаете об одних несчастьях? Расскажите, как вы были счастливы».
Он. «Счастлив? Да счастья у меня, голубчик Аня, еще не было… По крайней мере такого, о котором я постоянно мечтал… Я его только жду…»
Она. «Мне показалось странным, что этот человек в почти старых годах не имеет счастья…»
Он. «Мне предстоят сейчас три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, навсегда там остаться».
Она. «Или?»
Он. «Или поехать за границу на рулетку — и погрузиться всей душой в захватывающую страсть. (Помолчав.) Или, наконец, жениться во второй раз и искать радости и счастья в семье. Что бы вы мне посоветовали?»
Она. «Желания ехать на Восток или быть игроком показались мне неясными и как бы фантастическими».
Он. «Так вы думаете, добрая Анна Григорьевна, что я еще могу жениться, что за меня кто-нибудь согласится выйти? Но какую жену мне выбрать — умную или добрую?»
Она. «Конечно, умную».
Он. «Нет, уж если выбирать — возьму добрую. Чтобы она жалела меня и любила…» Как ты хорошо посмотрела, старуха. У тебя стал совсем Анин взгляд — тихий и кроткий. Если я уйду — кто позаботится о тебе?
Она. То есть как?! Почему — уйдете?!
Он. И еще я вот что думаю… Коли у тебя Анин взгляд… вдруг ты и есть — «голубчик Аня»!.. Вдруг ты была прежде совсем не пингвин и не камышовый медведь, а жена моя… Анна Григорьевна, которую я вновь обрел?
Она (механически). Ха-ха-ха!
Он. Подожди! Но что же тогда получается?.. Если я встретил тебя снова… через сто лет… значит… значит, я снова должен на тебе жениться?!
Она (так же). Ха-ха-ха!
Он. А иначе — кто позаботится о моей Ане? Я когда умирал — об этом думал… Иди за меня замуж, старуха! (Шепотом.) И бежим отсюда!
Она. Какой очаровательный! Совсем «ку-ку»!
Он. Старуха!
Она. Нет-нет, конечно, я очень польщена, Федя… Жаль, что мы выступаем в несколько разных возрастных категориях.
Он. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году я был старый, а ты — молодая… Но ты за меня пошла? Чтобы справедливость была, в этом веке у нас все наоборот должно быть? Почему же ты не хочешь? Итак, старуха, сейчас мы будем играть сцену моего официального предложения в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году! Но ты знай, что это относится и к нынешнему времени, — ты поняла?
Она. Двойное предложение! Ха-ха-ха… Но я совсем не готова к такой важной сцене. В эти мгновения женщина должна быть в наилучшей форме. А у меня отвратительно голые руки…
Он. По-моему, старуха, ты хочешь, чтобы я вернул тебе твое кольцо?
Она. На время… пока будете делать предложение. Может быть, это последнее предложение в моей жизни. И я должна быть само совершенство. Ха-ха-ха! Как Сара Бернар, я обожаю драгоценности на сцене.
Он. Надеюсь, помнишь мой принцип: в этом веке — ничего задаром? (Вздохнув.) Ну, хорошо, компромисс: я дам тебе поносить кольцо — в долг!
Она. Я никогда не брала в долг! Сама — давала, но не брала! Это мой принцип.
Он. Ага, значит, я должен уважать твои принципы, а ты можешь плевать на мои? Все, старуха! Соблюдаем мой принцип: я дам тебе поносить твое бывшее кольцо за то… что ты отдашь мне твои нынешние серьги!.. Хо-хо-хо!
Она. Ну, знаете!..
Он. Феде нужен капитал, старуха, чтобы содержать гения кота и, возможно, жену Аню, которой я сейчас сделаю предложение.
Она. Ха-ха-ха… Где наша не пропадала! Согласна: остаюсь нагая! Ха-ха. (Снимает серьги, надевает кольцо, поигрывает им.)
Он. За дело! Поверь, нам нужно спешить!
Она (открывая книгу). «У нас уже повелось: когда я приходила стенографировать, Федор Михайлович рассказывал мне, что он делал и где бывал в те часы, когда мы не виделись».
Он (усмехаясь). «В эти дни я придумывал новый роман».
Она. «И кто же герой нашего романа?»
Он. «Художник. Человек немолодой, одним словом… моих лет».
Она. «Интересный роман?»
Он. «Для меня он очень интересен. Только вот с концом романа сладить не могу… Тут замешалась психология молодой девушки… И вот теперь за помощью обращаюсь к вам…»
Она. «Я с гордостью приготовилась помогать «известному писателю»… И полилась его импровизация! Никогда — ни прежде, ни после — я не слышала от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа… Чем дальше он шел, рассказывая «роман», тем яснее мне становилось, что Федор Михайлович рассказывает всю свою жизнь: суровое детство… ранняя потеря любимого отца… какие-то роковые обстоятельства, которые отрывают художника на десятки лет и от жизни, и от любимого искусства… Тут было и возвращение к жизни. И встреча с женщиной, и муки, доставленные ему этой любовью… Душевное состояние героя, его одиночество, жажда новой жизни, потребность любить и страстное желание вновь найти счастье… При этом Федор Михайлович не жалел для своего героя самых темных красок…»
Он. «Это был человек преждевременно состарившийся, больной неизлечимой болезнью, хмурый, подозрительный… правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства… Художник, может быть, талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в формах, о которых мечтал».
