Фрэнсис Сондерс - ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны
В соответствии с установкой Дизраэли (Disraeli): «Книга может быть такой же великой вещью, как и битва» - стала осуществляться обширная литературная программа, имеющая своей целью прежде всего «представление немецкому читателю американской прозы наиболее эффективным способом из всех возможных». Оккупационная администрация старалась привлечь коммерческие издательства, которым гарантировался стабильный поток заказов на «важнейшие книги», поскольку они считались «более приемлемыми, чем издания, оплаченные правительством, так как не обладали налётом пропаганды» [35]. Впрочем, отказываться от пропаганды они вовсе не собирались. Список переводимых произведений утверждался исключительно Управлением психологической войны (Psychological Warfare Division) американской военной администрации, в него вошли сотни наименований - от «Гражданина Тома Пэйна» Говарда Фаста (Howard Fast) до «Нового курса в действии» Артура М. Шлезингера-младшего (Arthur M. Schlesinger Jr.) и «Построено в США» Музея современного искусства (Museum of Modern Art, MOMA, Нью-Йорк). Были там и немецкие издания книг, «подходящих для детей в наиболее восприимчивом возрасте», такие как «Чудесные истории» Натаниэля Готорна (Nathaniel Hawthorne), «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Марка Твена (Mark Twain) и «Маленький домик в прериях» Лауры Ингаллс Уайлдер (Laura Ingalls Wilder).
Послевоенная репутация многих американцев в Германии (и на других оккупированных территориях) значительно помогла издательской программе. И престиж штампа «американская культура» заметно вырос с распространением работ Луизы Мэй Олкотт (Louisa May Alcott), Перл Бак (Pearl Buck), Жака Барзена (Jacques Barzun), Джеймса Бэрнхама (James Burnham), Уиллы Катер (Willa Cather), Нормана Казинса (Norman Cousins), Уильяма Фолкнера (William Faulkner), Эллен Глазгоу (Ellen Glasgow), Эрнеста Хэмингуэя (Ernest Hemingway), Мэтьессена (F. О. Matthiessen), Рейнхольда Нибура (Reinhold Niebuhr), Карла Сэндберга (Carl Sandburg), Джеймса Тэрбера (JamesThurber), Эдит Уортон (Edith Wharton) и Томаса Вольфа (Thomas Wolfe).
Европейские авторы также получали содействие, участвуя в откровенно антикоммунистической программе. Пригодными были тексты «с любой критикой советской внешней политики и коммунизма как формы правления, которую мы сочтём объективной, убедительно написанной и уместной» [36]. Соответствующими этим критериям оказались рассказ Андре Жида (Andr Gide) о разочаровавшем его опыте жизни в России «Возвращение из Советского Союза», «Слепящая тьма» и «Йог и комиссар» Артура Кёстлера и «Хлеб и вино» Игнацио Силоне (Ignazio Silone). Для Кёстлера и Силоне это был первый, но отнюдь не последний опыт сотрудничества с американским правительством. Некоторые книги не были утверждены для публикации. Одним из первых пострадавших стал Джон Фостер Даллес (John Foster Dulles) за своё ставшее анахроничным произведение «Россия и Америка: мирные соседи».
В области искусства миссис Мохой-Надь (Moholy-Nagy) выступала перед немецкой аудиторией с лекцией о работе её умершего мужа Ласло и рассказывала о новом захватывающем направлении - «Новом баухаусе», развивающемся в Чикаго. Её лекция, как писал один симпатизирующий журналист, «была очень информативным вкладом в наше неполное представление об американских культуре и искусстве» [37]. Это представление пополнилось и благодаря выставке абстрактной живописи из Музея Гуггенхайма (Guggenheim Museum). Для нью-йоркской школы, известной как школа абстрактного экспрессионизма, это был первый опыт правительственного спонсирования. Чтобы публика не оказалась сразу повергнута в шок, её подготовили чтением лекции «Фундаментальные представления о современном искусстве», в которой примеры из привычной средневековой живописи использовались для введения в мир «абстрактных возможностей художественного выражения».
Поскольку память о выставках «дегенеративного искусства» и последующем отъезде многих художников в США была всё ещё болезненно свежа, многим казалось, что европейская культура, сметённая варварской волной фашизма, нашла убежище на берегах новой Византии - Америки. Публика, прошедшая через опыт многолюдных съездов нацистской партии в Нюрнберге, как рассказывают, со страхом слушала одного лектора, который «говорил об огромных симфонических концертах на открытом воздухе в ночное время, где будет собираться столько людей, сколько обычно приходит на стадионы во время важных спортивных событий» [38].
Не все подобные мероприятия проходили на высоком уровне. Выпуск немецкого «Журнала тайн Эллери Куин» (Ellery Queen's Mystery Magazine) оставил людей, подобных Майклу Джоссельсону, совершенно равнодушными. Также отнюдь не все были убеждены, что Йельский хор (Yale Glee Club) являлся лучшим средством продемонстрировать «огромную важность занятий искусством в университетах как противоядия от коллективизма» [39]. Даже начало деятельности Дармштадтской школы (Darmstadt School) было омрачено неприятными происшествиями. Смелая инициатива американской военной администрации - Дармштадтские летние курсы новой музыки - едва не закончилась беспорядками, после того как споры о новой музыке переросли в открыто враждебное противостояние. Одно официальное заключение гласило: «Общепризнанно, что большая часть этой музыки никуда не годится, и лучше бы она осталась несыгранной. Чрезмерное внимание к двенадцатитоновой музыке достойно сожаления. Один критик писал об этих концертах как о «триумфе дилетантизма»... Французские студенты сторонятся остальных и ведут себя как снобы. Их учитель Лейбовиц (Leibowitz) преподносит им и полагает стоящим только наиболее радикальный вид музыки, а ко всем остальным питает открытое презрение. В этом ему подражают его студенты. Все считают, что курс следующего года должен иметь иной, более разносторонний характер» [40]. Дармштадт, конечно, за несколько лет стал цитаделью прогрессивной экспериментальной музыки.
Однако все симфонические концерты, театральные постановки и выставки не могли скрыть истины, ставшей очевидной в эту долгую суровую зиму: Европа рушилась. Необузданный чёрный рынок, общественные беспорядки и серия серьёзных забастовок, организованных в основном коммунистическими профсоюзами, стали причиной такой степени деградации и нужды, какую люди переживали только в самые суровые моменты войны. В Германии деньги обесценились, получить медицинскую помощь или купить одежду было практически невозможно, целые семьи жили в подземных бункерах без воды и света, а молодые девушки и юноши предлагали американским солдатам секс в обмен на плитку шоколада.
5 июня 1947 года генерал Джордж Кэтлетт Маршалл (George Catlett Marshall), который во время войны был начальником штаба американских войск, а теперь - госсекретарём Трумэна, объявил план по преодолению «великого кризиса». План был провозглашён на 296-й Гарвардской церемонии, где присутствовали физик-атомщик Роберт Оппенгеймер (Robert Oppenheimer), генерал Омар Брэдли (Omar Bradley), командовавший высадкой в Нормандии, и Т.С. Элиот (Т.S. Eliot) (все они, как и Маршалл, были награждены почётными степенями). В десятиминутной речи Маршалл отметил критический момент в судьбе послевоенной Европы. Предостерегая, что «весь мир и... привычный нам образ жизни буквально балансируют на грани равновесия», он призвал Новый Свет выступить с действенной программой финансового кредитования и широкомасштабной материальной помощи, которая предотвратит коллапс Старого Света. «Там повсеместная нестабильность. Там готовятся планы по изменению известного нам облика Европы, изменению, противоречащему интересам свободного человечества и свободной цивилизации, - заявил Маршалл. - Если мы оставим Европу без поддержки, то уже невозможно будет избежать экономического спада столь мощного, социального недовольства столь яростного и политической неразберихи столь повсеместной, что историческая основа западной цивилизации, интегральной частью которой мы являемся в соответствии с нашими верой и наследием, примет новую форму, подобную той тирании, которую мы уничтожили в Германии» [41].
Произнося эти слова, генерал Маршалл рассматривал лица студентов, собравшихся под лучами весеннего солнца, и, как Джон Кроу Рэнсом (John Crowe Ransom) до него, увидел «The youngling bachelors of Harvard / Lit like torches, and scrambling to disperse / Like aimless firebrands pitiful to slake» (Молодые холостяки из Гарварда / Зажжённые как факелы, стремящиеся в жизнь, / Как бесцельные смутьяны, жалкие, если добьются своего) [42]. То, что он решил произнести свою речь именно здесь, а не на какой-нибудь официальной правительственной трибуне, не было простой случайностью. Здесь находились люди, готовые осуществить «предназначение» Америки, элита, обязанная организовать мир вокруг ценностей, на которые грозила опуститься коммунистическая тьма. Исполнение «Плана Маршалла», как он стал называться, было их судьбой.
Выступление Маршалла организовывалось для усиления эффекта от идеологического воззвания президента Трумэна, прозвучавшего несколькими месяцами ранее и немедленно ставшего известным как «Доктрина Трумэна». Обращаясь к Конгрессу в марте 1947 года по поводу положения в Греции, где существовала угроза прихода коммунистов к власти, Трумэн в апокалиптических тонах призвал к началу новой эпохи американского вмешательства: «В настоящий момент мировой истории каждая нация должна сделать выбор между двумя альтернативными путями, - заявил он. - Выбор нечасто бывает свободным. Один путь основан на воле большинства... Второй... на воле меньшинства, силой навязавшего себя большинству. Оно полагается на террор и угнетение, контроль прессы и радио, фиктивные выборы и подавление личной свободы. Я уверен, что политикой США должна стать поддержка свободных людей, которые сопротивляются попыткам вооружённого меньшинства подчинить их или борются с давлением извне. Я уверен, что мы должны помочь свободным людям осуществить их собственное предназначение на их собственном пути» [43].
