Сергей Кремлев - Тайны 45-го. От Арденн и Балатона до Хингана и Хиросимы
Что же до грабительских рыболовных конвенций, первая из которых была заключёна в 1907 году после неудачи России в русско-японской войне, то даже по более сдержанной конвенции 1927 года японские подданные получали, кроме прочего, право «ловить, собирать и обрабатывать все виды рыбы и продуктов моря, кроме котиков и морских бобров» вдоль побережий владений СССР у берегов Японского, Охотского и Берингова морей.
И вот теперь Япония была готова «всепроникающе честно» отказаться от этих конвенций, существовать которым оставалось тоже полтора месяца.
29 июня 1945 года «сосед» Якова Малика Коку Хирота передал (в смысле навязал) соответствующий документ советскому послу. То-то, как я догадываюсь, позабавились Сталин и Молотов в Москве, знакомясь с этими «предложениями» Токио, собираясь на конференцию в Берлин.
Да, поведение Страны восходящего солнца весной и летом 1945 года по отношению к СССР сложно определить иначе, чем неумное, недальновидное, скаредное, двуличное, своекорыстное и лукавое.
И это при уже абсолютной «прозрачности» ситуации.
Японцы не могли её не видеть, но страшились неизбежного, запрограммированного их же собственной многолетней высокомерной политикой по отношению к России.
Полностью прозрачно – как тогда, так и сейчас – обстояло дело и с денонсацией Пакта 1941 года. Само употребление Молотовым, а точнее, официально и публично советским правительством этого вполне однозначного термина международного права фактически немедленно, в реальном масштабе времени, ставило на Пакте крест.
28 мая 1945 года Сталин беседовал с личным представителем президента США Гарри Гопкинсом и послом США Авереллом Гарриманом. Суть переговоров тогда публично не оглашалась, но разве было непонятно, что речь на них шла и о скором вступлении СССР в войну против Японии?
НА СЕРЕДИНУ июля 1945 года пришлись последние «дипломатические» конвульсии Японии. 12 июля принц Коноэ, назначенный специальным послом, был вызван в императорский дворец на инструктаж, а московский посол Сато обязывался получить советскую визу для Коноэ. Был готов транспортный самолёт для доставки представителя японского императора в столицу СССР.
13 июля 1945 года Сато безуспешно попытался встретиться с Молотовым, но не добрался даже до Вышинского. Японского посла принял замнаркома Лозовский, остававшийся «на хозяйстве» после отъезда Молотова, Вышинского и ещё двух замнаркомов – Кавтарадзе и Майского, на конференцию в Берлин.
18 июля 1945 года СССР ответил Японии всего лишь в форме личного письма Лозовского, где говорилось, что «высказанные в послании императора Японии соображения имеют общую форму и не содержат каких-либо конкретных предложений», что цель поездки специального посла принца Коноэ неясна и Советское правительство «не видит возможности дать какой-либо определённый ответ по поводу послания императора, а также по поводу миссии Коноэ».
В переводе с дипломатического на обычный язык это означало: «Отстаньте!» Тем не менее японцы были настойчивы, как «слепец» Паниковский, выпрашивавший у подпольного миллионера Корейко миллион. И 21 июля 1945 года из Токио ушла новая телеграмма для Лозовского: мол, принц «выполняет волю императора», должен просить советское правительство «о посредничестве в деле окончания войны» и «обсудить вопрос об установлении отношений сотрудничества между Японией и Советским Союзом».
25 июля 1945 года Сато вновь пришёл к Лозовскому. Полковник Хаттори Такусиро, рассказывая об этом в своей книге, сообщает, что Лозовский пообещал сообщить о японских предложениях советскому правительству, понимая-де «их чрезвычайную важность».
Но к концу июля 1945 года суть позиции Японии если и была важна для кого-то, то лишь для самой Японии. Сам факт вежливого уклонения СССР от конкретного ответа был ответом, особенно с учётом того, что в Потсдаме проходила конференция трёх глав союзных государств.
За неделю до официального объявления войны, 3 августа 1945 года, в «Известиях» – печатном органе Верховного Совета СССР, было опубликовано Сообщение по итогам Потсдамской конференции, начавшейся 17 июля и закончившейся 2 августа 1945 года.
В пункте XIV Сообщения говорилось:
«Во время Конференции происходили встречи начальников Штабов трёх правительств по военным вопросам, представляющим общие интересы».
Что могли обсуждать начальники Генеральных штабов трёх правительств в июле – августе 1945 года, кроме предстоящих совместных военных действий против Японии?
Собственно, японцам должно было стать всё понятно уже после сообщения ТАСС в конце июля. Со ссылкой на агентство Рейтер Телеграфное агентство Советского Союза передало, что 26 июля 1945 года от имени Черчилля, Трумэна и Чан Кайши было опубликовано обращение к японцам, призывающее их «заявить о безоговорочной капитуляции или оказаться свидетелями полного разорения своей страны».
До объявления войны оставалось 5 дней. В Токио могли бы связать свой последний запрос в Москве 25 июля и обнародование тройственного обращения 26 июля, принятого в Потсдаме, где вместе с Трумэном и Черчиллем находился и Сталин.
Но не связали.
А ведь даже тогда для Японии не всё еще было, возможно, потеряно при лояльном к России отношении. И основания так думать даёт как раз ситуация, возникшая в реальном масштабе времени вокруг Декларации от 26 июля.
Приведу в извлечениях точное начало записи беседы Молотова и госсекретаря США Бирнса от 27 июля 1945 года:
«Бирнс заявляет, что лишь сегодня утром он услышал о просьбе Молотова отложить опубликование декларации о Японии. Он, Бирнс, хочет сказать Молотову несколько слов по этому поводу. По политическим соображениям президент решил, что будет разумно опубликовать такое заявление до того, как войскам будет дан приказ начать вторжение в Японию… За два дня до этого он запросил мнение Черчилля, и Черчилль ему ответил, что президент может опубликовать Декларацию также от его, Черчилля, имени… В связи с подсчётом голосов в Англии президент решил немедленно опубликовать Декларацию. Декларация не была представлена Молотову раньше, так как Советский Союз не находится в состоянии войны с Японией, и президент не хотел создавать затруднений для Советского правительства…»
Подсчёт голосов в Англии, о котором говорил Бирнс, производился после парламентских выборов 26 июля 1945 года. Ко дню выборов премьер Англии Черчилль уехал в Лондон, а после выборов он стал экс-премьером, и его сменил в Потсдаме лейборист Эттли. Поэтому спешка Трумэна была, казалось бы, понятна: он хотел иметь под серьёзным документом звучную подпись Черчилля.
Не совсем понятным было то, почему нас о намерении Трумэна не известили заранее, на что Молотов и указал. По стенографической записи:
«Молотов говорит, что советская делегация передала свою просьбу (отложить опубликование Декларации. – С. К.) немедленно после получения декларации.
Бирнс отвечает, что текст декларации был передан представителям печати вчера в 7 часов вечера.
Молотов говорит, что советская делегация получила текст декларации после 7 часов вечера…»
Эта история имела продолжение на следующий день, 28 июля 1945 года. Почти сразу после того, как Трумэн открыл десятое заседание глав правительств, слово взял Сталин. Далее по стенографической записи:
«Сталин. Я хотел сообщить, что мы, русская делегация, получили новое предложение от Японии. Хотя нас не информируют, как следует, когда какой-нибудь документ составляется о Японии (шпилька эта адресовалась, конечно, Трумэну. – С. К.), однако мы считаем, что следует информировать друг друга о новых предложениях. (Оглашается на английском языке нота Японии о посредничестве). В этом документе ничего нового нет. Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество (умел-таки Сталин иронизировать. – С. К.). Мы думаем ответить им в том же духе, как это было прошлый раз (в письме Лозовского от 18 июля. – С. К.).
Трумэн. Мы не возражаем.
Эттли. Мы согласны.
Сталин. Моя информация окончена».
Насмешливое резюме Сталина: «В этом документе ничего нового нет. Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество» точно отражало суть позиции Японии в отношении СССР: по сути, в ней ничего не изменялось. Япония вместо полного пересмотра своей «русской» политики хитрила и ловчила.
А если бы в ноте Японии было что-то новое? И не просто «что-то», а весомое и существенное новое? Стал бы Сталин тогда всего лишь публично иронизировать по поводу этого конкретного нового? И так ли уж с ходу он отказался бы от этого нового, сразу же оглашая японскую ноту на заседании глав правительств?
