Петр Черкасов - Шпионские и иные истории из архивов России и Франции
Неоспоримо де то, что давал он деньги помянутым офицерам, но делал он сие по той единственнно причине, что они находились в крайней бедности и из сожаления к своим одноземцам. А поскольку господин Дюран замедлил доставить им нужную для их пропитания сумму, о коей они его просили, то и адресовались они ко мне с сей просьбой об их неоставлении через нарочного, присланного из Смоленска. Потому-то я и послал им от себя несколько тысяч червонцев, донеся о том Его Величеству, покойному королю (речь идет о Людовике XV, умершем 10 мая 1774 года. – П. Ч.), который одобрить сие соизволил.
Действительно, не можно Анжели извинить за то, что он, будучи отпущен только в Баден, без дозволения ездил в Вену и в Париж, однако представляется, что сей поступок не заслуживает такого строгого наказания тем паче, что он сделал сие по той единственно причине, что, выехав из Франции из-за несчастного поединка, не мог он обратно приехать во Францию, не получив прежде прощения. А так как он всегда желал по окончании войны возвратиться в свое отечество, то и вздумал он воспользоваться сим случаем и приехал сюда под другим именем и в мундире армии Ее Императорского Величества, будучи уверен, что в сем состоянии конечно его арестовывать нигде не будут.
По приезде в Париж хотел он изъясниться о своем деле с дюком д’Эгильоном (тогдашним министром иностранных дел. – П. Ч.), но не имел удобного к тому времени, ибо видел его один только раз, да и то уже при выходе его со двора, почти в передней. Посему, прожив только три дня в Париже, без всякого решения, возвратился он в Баден, а оттуда отправился в армию, но, не доехав, на границе был арестован.
Я де говорил графу Вержену (новому министру иностранных дел Франции. – П. Ч.), нельзя ли употребить старание об его освобождении, но он ответствовал, что если Россия почитает его участником в происшедших смятениях, то здешний двор за него вступаться не может. Так что теперь не остается другого средства к избавлению сего несчастного, как только просить Вас о ходатайстве в его пользу, обнадеживая при том, что он не только ручается за него словесно, но и письменное даст свидетельство о верности и усердии Анжели к службе Ее Величества.
Выслушав сей его разговор, – докладывал канцлеру князь Барятинский, – ответствовал я ему, что никакого о сем деле известия не имею кроме того, что прочитал во Французской Газете, статью из которой прилагаю при сем для усмотрения вашего сиятельства, но что, зная возвышенный образ мыслей и справедливость Ее Величества всемилостивейшей моей Государыни, могу его с моей стороны уверить, что конечно же с Анжели не поступили бы так без точных и достаточных доказательств его вины. Потом сказал я ему, что так как сие дело совсем до меня не касается, то и не могу я принять от него никакой по сему записки, а если он находит сие необходимо нужным, то сообщил бы то князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, как министру Ее Величества, пребывающему при одном с ним дворе.
Принц Луи ответил на это, что он теперь в Париже и не знает, когда возвратится к своему посту. По этой причине он желал бы, чтобы сие его свидетельство верно дошло к Ее Императорскому Величеству, изъявляя при том почитание свое к великодушию и человеколюбию Ее Величества. Я повторил ему мое извинение, что не могу принять означенной его записки с убеждением при том, что я столько же уважаю словесное его свидетельство как бы и письменное».
Во второй депеше, составленной вечером того же дня, 11 августа, Барятинский уточняет предыдущую информацию, ссылаясь на свой конфиденциальный разговор с прусским посланником в Париже по поводу публикации «Gazette de France». Прусский дипломат сообщил своему русскому коллеге, что «он имеет известие от своего министерства, что подлинно полковник Анжели был в Вене у принца Louis, и от него под другим именем отправлен был в Париж к дюку д’Эгильону, с которым несколько раз говорил в его кабинете, как о состоянии войск Ее Величества, так и о разглашениях в России о Пугачеве ему сообщил, и что имел он секретные от здешнего министерства инструкции».
К сожалению, ни в московском, ни в парижском дипломатических архивах пока не удалось найти каких-либо дополнительных сведений о полковнике Анжели и других французских офицерах, якобы замешанных в пугачевском бунте. Единственное упоминание об Анжели попалось мне в депеше князя Барятинского вице-канцлеру графу И. А. Остерману от 16 апреля 1775 года, где русский посланник сообщал: «Бывший в Российской службе полковник Анжели живет в Париже у известного Шоази». Из этого можно сделать вывод, что императрица смилостивилась над незадачливым французом и позволила ему вернуться на родину.
Из-за отсутствия документальных данных приходится ограничиться лишь предположениями. Полковник Анжели в равной степени может быть отнесен к числу тайных агентов французской дипломатии, пытавшихся установить неофициальные контакты с Пугачевым, а может считаться и жертвой чрезмерной подозрительности русских властей. Впрочем, поведение дипломатии Людовика XV перед русско-турецкой войной и почти на всем ее протяжении, а также интриги в связи с пугачевской смутой в России давали достаточно пищи для такой подозрительности.
Восстанием Пугачева пытались воспользоваться и отдельные авантюристы во Франции с целью вымогательства денег от русского правительства. Один из примеров такого рода можно найти в донесении из Парижа князя Барятинского от 25 сентября 1774 года. Оно настолько интересно, что есть смысл привести его почти полностью. «…Находящийся при мне священник сообщил мне следующее с ним приключение, – докладывал Барятинский Панину, – на сих днях прогуливался он в саду, когда подошел к нему незнакомый француз и начал с ним индифферентный разговор, а узнав, что он говорит с русским, стал разговаривать о Пугачеве, объявляя о себе, что он сам долгое время жил в России между колонистами и был старостой в Каминской слободе, а недавно сюда приехал; что Пугачева не токмо видал, но знал его персонально в Саратове, сказывая при том об нем, якобы он уроженец очаковский и был в российской службе поручиком в Прусскую войну; что когда он его видал, то носил уже он казацкое платье. Сей француз называется Ламер.
В продолжение о сем разговора признался он, что ему подлинно известно, что Пугачев имел сие злоумышление прежде еще войны с турками и делал к тому проекты вместе с сылочными польскими конфедератами, и что он хотел к сему умыслу склонить и колонистов, но не мог в том преуспеть.
В 1772 году сделался с ним сообщником в сем злоумышлении и один колонист из французов по имени Кара, которого и отправил он с Мемориалом к дюку д’Эгильону, но что помянутый Кара в том году в Париже не был, а оставался в Голландии для исправления других его, Пугачева, комиссий (поручений. – П. Ч.), а означенный Мемориал послал он к дюку д’Эгильону другим каналом. Потом из Голландии поехал он к польским конфедератам, а в нынешнем году приезжал сюда, однако якобы дюк д’Эгильон ни на что в их пользу не согласился, почему и отправился он в Италию в том намерении, чтобы ехать в Константинополь.
Поп спросил его: откуда получает Кара деньги для вояжирования? На что Ламер ему ответствовал, что он имеет деньги по кредитиву Пугачева от польских конфедератов.
Наконец открылся он ему, что помянутый Кара по тесной между ними дружбе сообщил ему копию означенного Мемориала от Пугачева. Священник просил его, не может ли он сообщить ему сию копию для единственного любопытства, однако он в том отказался, а обещал только ему прочесть. На другой день приходил он к попу и читал тот Мемориал, которого содержание, сколько мог он упомнить, было следующее: в начале пишет он, что все в России колонисты весьма недовольны, что очень легко их возмутить, особливо когда Россия с Портой в войне, и что по его плану можно будет составить в тех местах армию до шестидесяти тысяч человек; при том предлагает, что как в тех местах сомневаются еще в кончине Петра Третьего, то и можно к возмущению употребить сей предлог. В заключении просит Францию, дабы она употребила свое старание, чтоб турки прислали к нему через Грузию несколько войска для его подкрепления, а в случае его неудачи дали бы ему у себя убежище.
Я, выслушав от священника сие его мне сообщение, просил, чтобы он постарался свести с помянутым Ламером большее знакомство и достать у него, если можно будет, копию с сего Мемориала», – завершал свое шифрованное донесение, казавшееся ему крайне важным, князь Иван Сергеевич Барятинский.
Но самое удивительное в этом деле – реакция Екатерины II на полученную информацию. На полях последнего листа донесения Барятинского рукой императрицы красным карандашом начертано: «Все сие суть враки сущаго авантюрье, а Мемориалом у кого ни на есть деньги выманить вздумали». Подобная резолюция исключала любые дальнейшие шаги Барятинского по выяснению обстоятельств, связанных с пресловутым «Мемориалом Пугачева».
