Наталья Рубанова - Деды
Чебурашка прожила у нас тринадцать лет, померев в девицах; это было чудное, иногда несколько злобное, но совершенно доверчивое при кусочке шоколада, существо… (удивительно – она до сих пор снится). А сколько было слез, когда Чебурашка терялась! Но всегда возвращалась – грязная, набегавшаяся по чужим садам…
Через 13 лет она лежала в белой коробке из-под обуви – на балконе, холодная, с открытыми затуманенными глазами. Дед сказал тогда: «За Чебурашкой и я пойду». И, действительно, умер через месяц… Это случилось ночью: помню его частое дыхание накануне, маму с капельницей, приглушенный желтый свет…
Дед «сгорел» быстро. Он знал, что ему осталось недолго, но очень мужественно все переносил. Только за два месяца до смерти глаза стали «потусторонними».
На кладбище бабушку вели под руки, слезы на ее глазах замерзали; в тот день было минус тридцать… Потом – поминки, какие-то люди: мне казалось, будто почти все они пришли лишь выпить и закусить: удивительно жестокий русский обычай – есть после похорон.
Бабушка пережила деда на четыре года, тоже умерев в февральскую стужу в том же возрасте – 86,5 лет. Полгода она не вставала с кровати, стоически перенося боль и беспомощность: тогда, в свой последний приезд из Москвы, я испугалась, увидев ее, настолько заостренно-восковыми показались черты ее лица.
Я вошла крадучись, будто воровка: «Ба-буш-ка»… Она подняла вверх глаза, и взяла меня за руку: «Приехала…» Рука казалась слабой, теребила мне пальцы, словно жила отдельно, сама по себе. На стуле около кровати горела у иконы лампадка. Сильно пахло лекарствами…
А через день моя бабушка лежала на столе – тихая, успокоившаяся, будто спящая. Кажется, впервые в жизни слезы не останавливались. Она лежала, слушая рахманиновское «Всенощное бдение» и «Реквием» Моцарта, ба-буш-ка… Я не осталась на похороны.
Когда-то мы ходили на Пасху в церковь: тогда это еще не было «принято». Помню: многолюдно, душно, от ладана голова кружится, а бабушка улыбается, шепчет что-то на ухо мне, объясняет… Открывается алтарь, и – высокие праздничные свечи, и – «Христос воскрес!»: когда поет хор, все замирают. Поздно ночью мы пешком возвращаемся домой.
Бабушка не постилась, Библию читала редко – в основном, лишь в старости: у нее перед кроватью всегда лежал церковный календарь и молитвослов. О Боге мы с ней не говорили, но его присутствие в бабушке как-то так само собой подразумевалось – и крашеные луком и разными красками яйца, куличи – все было антуражем: Бог был в ее сердце, ну да…
Она любила людей, отдавая им, может быть, гораздо больше, чем получала. Не стремясь – получить, почти не задумываясь о том: если есть рай, то, должно быть, бабушка теперь там. Дед же к восьмидесяти годам стал сентиментален, но остался так же тверд в каких-то личных установках: «Хоть кол на голове теши», – говорила бабушка, любившая его всякого – и мягкого, и жесткого, и здорового, и больного, и это было взаимно, всегда; именно за этим некоторые тщетно мчатся всю жизнь.
Как-то, помню, мы с дедом пошли на первомайскую демонстрацию: он стоял на трибуне весь в орденах и… Помню, помню… что помню-то?..
Вот вещи: дедовы черные ботинки, старая кроличья шапка-ушанка…
Несколько бабушкиных платьев и любимое – зеленовато-салатовое…
Помню все их движения, кашель, жесты….
Бабушка часто писала мне в Москву: конверты с неровным почерком воспринимались как что-то само собой разумеющееся, советы казались наивными – она уже была старенькая, ба-буш-ка…
От печки – тепло. Просыпаюсь: ставни еще не раскрыты. За кроватью в коробке дремлет Белка, а где-то за дверью скулит Чебурашка. Запах варенья с кухни. «Бабушк!»
– А-у! – поет, а не отвечает она, отворяя дверь. – Вставай, день-то какой хороший!
Еще минут десять наблюдаю из кровати за ее движениями, потом вылезаю из-под одеяла, а в окно уже – солнце; дед ставни открывает: «Жулик-мошенник, подъем!». Бегу в сад: там много ягод, цветов и воздуха. Слышу, как снова поет бабушка, как стучит молотком дед. Я, конечно же, совершенно не понимаю, насколько счастлива. Знаю только, что руки у бабушки – золотые: как сейчас – вижу их… Вот они уже уводят меня куда-то.
Вот они, совсем близко!
1999
