Юрий Модин - Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья
Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я — тоже…
Коровин относился к нашей скромной переводческой работе с высокомерным презрением. Он говорил нам, что приехал в Европу для участия в конференциях, которые заложат фундамент нового порядка в мире, и что он — настоящий гений в деле получения секретной информации, выступит на них на равных с остальными экспертами-международниками.
Коровин хорошо знал, как лучше использовать периоды бездействия между сессиями. Он любил вечера-коктейли, официальные приемы. У него были хорошие связи, и в списке его знакомых оказывались все, кто представлял собой что-либо выдающееся в своей профессии. Время от времени Коровин брал меня с собой, например, мы часто ездили в Париж, где я сидел в своей комнате в гостинице или в посольстве на Рю-де Гренель и корпел над переводами, которые Коровин отсылал на Лубянку. Когда выпадало немного свободного времени, мы ходили гулять в парки и вели долгие беседы.
— Юрий Иванович, когда вас взяли на работу в НКВД, вы, конечно же, просили разрешить вам закончить свое образование после войны? — спрашивал он.
— Да, конечно, — отвечал я. — Но в 1946 году, когда я напомнил начальству о данном мне обещании, мне сказали, что пока об этом не может быть и речи. Работы было очень много.
Я доверительно сообщил ему, что не собираюсь оставаться всю жизнь в разведке и надеюсь через несколько лет по возвращении в Москву стать преподавателем. Коровин расхохотался, и я понял, что навсегда повенчан с секретной службой, с которой мне никогда не уйти.
В Париже Коровин рассказал мне, что отношения между Кэрнкроссом и Миловзоровым окончательно испортились. Я хорошо знал, что Кэрнкросс больше не дает материалов, но ничего не сказал об этом. Впрочем Миловзоров не ладил и с самим Коровиным. Оба были в одинаковом ранге, но Коровин достиг своего положения в военной разведке, а Миловзоров вышел из контрразведки. Во всяком случае Миловзорову не удалось сохранить «Карела» как активного оперативника. Он завербовал нескольких американцев и англичан, но его рабочие методы — приемлемые в военное время или в применении к малообещающим агентам — стали теперь неподходящими. Миловзорова направили в Лондон главным образом для работы с Кэрнкроссом. Другие главные агенты были в исключительном ведении Коровина.
Миловзоров привык отдавать приказания в резкой и оскорбительной форме, а это не подходило для наших звезд-агентов. Разве можно было приказывать Энтони Бланту: делай то или другое? Или разговаривать резким тоном с таким человеком, как Ким Филби? И, конечно же, невозможно было назначать встречу с Гаем Бёрджессом, а потом не являться на нее без уважительной причины.
Кэрнкросс был недоволен Миловзоровым и прямо сказал об этом Коровину. А тот, будучи безупречным функционером, внимательно разобрался в деле и дал Миловзорову уничтожающую характеристику. Через неделю МГБ приняло решение отозвать Миловзорова в Москву.
В октябре 1947 года Коровин вызвал меня в свой кабинет и повел разговор о наших самых ценных агентах. Он указал на важность поставляемой ими информации для Центра и для руководителей Советского Союза. Коровин подчеркнул, что ни одна страна в мире не имеет такой эффективной сети агентов в оппозиционном лагере, как наша. А одним из главных достоинств английского контингента разведчиков является то, что они работают ради идеи, а не за деньги. Не упоминая имени Миловзорова, хотя он и показывал мне отправленную в Центр характеристику, Коровин сказал, что наши методы не всегда соответствовали индивидуальным особенностям агентов, являющихся личностями особого склада. Он считал, что с ними следует работать человеку, который знает и разделяет их образ мыслей. Я начал понимать, куда он клонит. И не ошибся.
— Юрий Иванович, — закончил разговор Коровин, — я хочу, чтобы вы взяли на себя «Карела».
Я не вознесся до небес от этого предложения, потому что прекрасно понимал, что мой практический опыт в разведке на оперативном поле действия фактически равен нулю. Коровин предвидел мою реакцию.
— Во всяком случае, это будете вы или вообще никто. У нас в Лондоне нет других людей, которые хоть в какой-то мере подходили бы для работы с «Карелом», а мне не хотелось бы, чтобы Москва поспешила прислать к нам сотрудника, которого мы не знаем. Еще одна подобная ошибка — и мы лишимся всего звена. Помяните мое слово.
У меня сложилось впечатление, что он хочет испытать меня на Кэрнкроссе, а если я справлюсь, то передать мне и остальных. Так оно и вышло. Коровин действительно не хотел больше нести на своих плечах личную ответственность за кембриджскую пятерку — такая деятельность уже не казалась ему престижной. Его больше устраивало, чтобы повседневную работу с ними вел я, а он бы стоял в стороне и давал руководящие указания.
Когда мы встретились в следующий раз, Коровин удостоил меня целым рядом полезных советов. Прежде чем пустить меня в дело, он хотел, чтобы я узнал о «Кареле» как можно больше, и дал мне несколько дней на подготовку первой встречи с этой призрачной для меня личностью. Теперь, когда жребий был брошен, я уже радовался, что увижу агента, над чьими депешами трудился три долгих года в Москве. Похож ли он будет на человека, которого я рисовал в своем воображении? Скоро мне предстояло это узнать.
На вторую встречу — о первой я уже рассказывал выше — Кэрнкросс пришел с получасовым опозданием. Коровинские предупреждения оправдались: у этого человека была ужасно скверная память — серьезная помеха в нашей работе. Он постоянно забывал, когда и где назначена встреча. На всякий случай я решил условиться с ним о двух запасных вариантах. Например, если он не появился на Хаммерсмит Гроув 15-го или 16-го ноября, мы встретимся ровно через неделю на этом же месте.
Все надо было тщательно продумать и организовать во избежание каких бы то ни было случайностей. Как правило, я выбирал для встреч места на окраинах Лондона, например, в Ричмонд парке или в Уондсворте. Мы избегали встречаться в центре, в доках и в Ист-Энде. Места, которые я выбирал, всегда было легко найти и запомнить. И все равно Кэрнкросс все постоянно путал: отправится, например, на явку туда, где мы с ним встречались в предыдущем месяце. Я порой выходил из терпения, но сдерживал себя, так как должен был мириться с его странностями.
Если не считать забывчивости Кэрнкросса, то наши отношения складывались удачно и мы быстро установили контакт друге другом. Я сказал ему, что моя первейшая забота — его безопасность, а ему я полностью доверяю. Кэрнкросс выразил мне свою благодарность, так как ужасно боялся, что его схватят. Он всякий раз говорил мне о своих опасениях, хотя, казалось, не осознавал риска, которому подвергал себя из-за своей рассеянности.
Когда Кэрнкросс работал с Миловзоровым, они совершенно не соблюдали самых элементарных правил безопасности. Ну, например, встречались в барах и передавали документы через залитый пивом столик, что было откровенным безумием. Я этого никогда не делал. В баре любой человек может проследить за тобой и никогда нельзя быть уверенным, что тебя кто-нибудь не узнает. Лучше, войдя в бар, встретиться друг с другом глазами, а потом выйти наружу по-одному и сойтись вместе в заранее обусловленном месте, подальше от этого бара.
В первые месяцы совместной работы у нас произошло несколько срывов. Кэрнкросс пропустил несколько встреч подряд и путал даты. Мне было очень трудно восстановить связь с ним. Ни пойти к нему домой, ни позвонить по телефону я не мог: и то, и другое строго запрещалось нашими правилами и действительно было бы из ряда вон выходящей глупостью. Поэтому я, проявляя сверхчеловеческое терпение, целыми днями караулил своего агента на улице в надежде поймать его на пути между домом и работой. И даже в этом случае мы порядком рисковали, потому что мне приходилось прибегать к импровизации, чего не следовало делать в нашей профессии. И опять же — не всегда легко заметить нужного человека в толпе лондонских клерков, спешащих домой зимним вечером, когда на улице уже темно.
Как правило, мы встречались по вечерам. Кэрнкросс передавал мне документы, ночью мы их фотографировали, а на следующий день рано утром я их ему возвращал. Так бывало раз в месяц. Время от времени нам срочно требовалась информация по специальным вопросам, и тогда мы встречались не раз в месяц, а каждые две недели. В таком случае следовало, конечно, договариваться о новом месте встречи, и каждый раз возникали осечки, так как с Кэрнкроссом трудно было договориться, когда менялось что-либо в привычной схеме.
