Дмитрий Лелюшенко - Битва за Берлин. Сборник воспоминаний
Положение было сложное, разговоры и настроения самые разные, некоторые курсанты отказывались наступать, а артиллеристы – стрелять. Правда, борьба с крупнокалиберной крепостной артиллерией и с восставшими линейными кораблями «Петропавловск» и «Севастополь», вооруженными двенадцатидюймовыми орудиями, была трудной. Прямого эффекта огонь нашей полевой артиллерии дать, конечно, не мог, но косвенный эффект был тоже важным делом. Наступавшая по льду пехота должна была чувствовать, что у нее есть поддержка. И вся наличная полевая артиллерия была привлечена для штурма мятежной крепости, главным образом для сопровождения огнем войск, пока они двигались по льду Финского залива
Наблюдательный пункт нашей батареи располагался на косе Лисий Нос. Где-то около этого Лисьего Носа мы и расстались тогда с Фадеевым, который ушел в пехоту политбойцом. А я остался, тоже политбойцом, в этой батарее.
Наступление оказалось очень тяжелым. Снег, лежавший поверх льда, растаял. Но под водой лед был еще крепким. Мы начали наступление в темноте и в тумане, одетые в белые халаты. И все-таки восставшие обнаружили наступавшую в цепях пехоту и открыли по ней заградительный огонь с фортов и с кораблей. Канонада буквально глушила нас мощью бризантных двенадцатидюймовых снарядов. Это и на берегу не слишком приятно, когда хлопнет такая дура, в чьей воронке можно разместить целый двухэтажный дом, а на льду еще чувствительнее.
Но самое трагичное заключалось не в том, что рвались тяжелые снаряды, а в том, что каждый снаряд, независимо от того, наносил или не наносил он поражение, падая на лед, образовывал огромную воронку, которую почти сейчас же затягивало битым мелким льдом, и она переставала быть различимой. В полутьме, при поспешных перебежках под огнем, наши бойцы то и дело попадали в эти воронки и тут же шли на дно.
Так нам с Фадеевым пришлось стать участниками небывалого в истории войн события, когда первоклассная морская крепость, дополнительно обороняемая линейными судами, была взята штурмом сухопутными войсками.
Это было нелегко. Но революционный энтузиазм был настолько велик, что все, буквально все, начиная от руководившего операцией Тухачевского и лично участвовавших в боях Ворошилова и Дыбенко до рядовых бойцов, в том числе и нас, политбойцов, делегатов съезда, горели одним желанием: поскорее покончить с мятежным Кронштадтом, ликвидировать этот мятеж, крайне неприятный и тревожный в тот исторический момент для всей Страны Советов.
В бою я Фадеева не видел. Каждый был увлечен своим делом, и пока мы до конца не выполнили задачу, пока не очистили Кронштадт, ни я, ни остальные не в состоянии были думать ни о чем другом.
После взятия Кронштадта, вернувшись на берег и попав на командный пункт дивизиона, я узнал: делегатам X съезда приказано возвратиться в Петроград. Наша миссия закончилась.
По дороге в Москву я много думал о только что пережитом, и мне казалось: коль мятеж подавлен, то и война уже закончена. Правда, там, на Дальнем Востоке, еще оставались японцы и белогвардейцы, но возвращаться в Приморье мне уже не хотелось: я полагал, что отвоевал свое и вправе проситься на гражданскую мирную работу.
Именно это я и сказал в ЦК. Но со мной не согласились. «Нет, дорогой товарищ, направляйтесь в распоряжение ПУРа, а ПУР определит, куда и кем вам ехать».
ПУР определил это, и я так и остался на всю жизнь в армии.
Вернувшись из ЦК в Третий Дом Советов, я увидел, что делегаты-кронштадтцы еще никуда не уехали. Съезд к этому времени закончил работу, но шел разговор о том, что вот-вот должно состояться для делегатов съезда, уезжавших в Кронштадт, специальное выступление Ленина. Возможности послушать Ленина мы ждали с воодушевлением и даже, сознаюсь, рассматривали это как заслуженную награду за наше пребывание под Кронштадтом.
И действительно, вскоре в Свердловском зале Ленин сделал нам сообщение о замене продразверстки продналогом, по существу повторив тот основной доклад, который делал на съезде.
В переполненном зале было немало раненых с повязками.
Ильич обращался к нам, а мы слушали его и были вдвойне довольны: и тем, что выполнили в Кронштадте свою задачу, и тем, что сидим здесь живые и здоровые и слушаем Ленина.
Мы чувствовали, что впереди упорная борьба для проведения той линии, которая содержалась в докладе Ленина, и что в особенности решительно придется бороться с троцкистами. Дискуссия с ними развернулась еще до съезда.
После выступления Ленина кто-то из нас предложил сфотографироваться. Владимир Ильич охотно согласился, мы вышли из здания правительства вниз, на улицу, и тут же сфотографировались.
Меня снова (все-таки) послали на Дальний Восток; я вернулся в дивизию, воевал там, пока не покончили со всей белогвардейщиной, и лишь в двадцать третьем году вместе с 17-м Приморским корпусом попал с Дальнего Востока на Украину.
Примерно в это время или, может быть, чуть позднее я прочитал в каком-то журнале первую напечатанную вещь Фадеева. Но только после «Разгрома» я узнал, что неизвестный мне до этого писатель – тот самый Булыга, которого я хорошо знал.
«Разгром» на меня, как на человека, знавшего характер Гражданской войны на Дальнем Востоке, произвел своей правдивостью сильное впечатление, напомнил многих людей, с которыми я встречался.
Потом, когда я учился в Академии Фрунзе, мне пришлось выступить с целым докладом по «Разгрому». Надо сказать, сделал я его с большим внутренним волнением и помимо разговора о книге позволил себе некоторые личные воспоминания об авторе как о комиссаре бригады и делегате X съезда.
За двадцатилетие между Гражданской и Отечественной войнами я встретил Фадеева только один раз – на одном из съездов партии, и то мельком, не помню уж, почему так получилось.
И вот – Великая Отечественная война. Я командую 19-й армией. Развертываются бои под Смоленском и на ярцевском направлении. В это время ко мне приехали три писателя – Александр Фадеев, Михаил Шолохов и Евгений Петров.
Наша встреча в эти очень тяжелые дни была, как я считаю, интересной. Для писателей она явилась полезной тем, что они увидели войну, а для меня тем, что я почувствовал: страна правильно понимает, как нелегко нам приходится, и вот лучшие ее писатели приходят к нам, солдатам, идут на передовую, в боевые порядки. Не скрою, в те дни это было для нас большой моральной поддержкой. Кроме всего прочего, это лишний раз подтверждало, что передовая советская интеллигенция готова до конца разделить участь своего народа и что она верит в окончательную победу.
Уезжая, все трое обещали записать о своих встречах с воинами 19-й армии. Правда, это обещание выполнил впоследствии только Евгений Петров, напечатавший в «Огоньке» очень теплую, хорошую корреспонденцию.
Второй раз во время войны я встретился с Фадеевым зимой 1942 года, когда командовал Калининским фронтом. Калинин был уже взят. Александр Александрович приехал ко мне на фронт в ходе дальнейшей наступательной операции.
Мне приходилось встречаться с Фадеевым и после войны, но сейчас я сознательно ограничиваюсь только теми воспоминаниями о нем, которые связаны с двумя войнами: гражданской и Отечественной.
25 апреля
Армия Рыбалко и 128-й стрелковый корпус (командир генерал-майор П.Ф. Батицкий) 28-й армии Лучинского в течение всего дня вели ожесточенные бои в южной части Берлина. На долю танкистов выпала необычная для них задача – штурмовать укрепленный город, брать дом за домом, улицу за улицей.
Танкисты Рыбалко уже много раз овладевали крупными городами, причем почти всегда делали это методом маневра, обхода, вынуждая противника к отступлению или бегству. А здесь пришлось брать пядь за пядью, да еще в условиях, когда немцы были обильно вооружены таким опасным для танков оружием, как фаустпатроны.
Напор танкистов увенчался успехом: к вечеру этого дня они продвинулись на три-четыре километра в глубь Берлина, очистив от немецко-фашистских войск районы Целендорфа и Лихтерфельде, и завязали бои за Штеблиц.
Жестокая борьба, в которой один штурм сменялся другим, потребовала от нас создания специальной боевой организации – штурмовых отрядов. В каждый такой отряд во время боев за Берлин входило от взвода до роты пехоты, три-четыре танка, две-три самоходки, две-три установки тяжелой реактивной артиллерии, группа саперов с мощными подрывными средствами (а они, надо сказать, играли во время боев в Берлине особенно большую роль) и несколько орудий артиллерии сопровождения для работы прямой наводкой – 85– и 122-миллиметровые пушки, а также 152– и 203-миллиметровые пушки-гаубицы.
Чем дальше, тем все крепче и органичнее соединяли мы танкистов с пехотой. Танк в условиях городских боев поставлен в трудное положение. У него ограниченная видимость, особенно на узких улицах, в густонаселенных кварталах. А пехота видит шире, и во многих случаях она выручала танкистов. При всем мужестве танкисты сами по себе не в состоянии были добиться решительного успеха в уличных боях.
