Борис Прянишников - Незримая паутина
Тем временем переписка с г-ном X. и г-ном Г. продолжалась. Мы сообщили, что по инициативе группы Колесникова, собрался съезд подпольных организаций монархического толка, который выделил центральный орган и избрал главу организации. Требовалось сообщить за границу „вынесенные съездом“ постановления по вопросам программы и тактики. Но эта задача оказалась для нас явно не по плечу. Тогда вспомнили про А. А. Якушева. Дело его уже давно было следствием закончено, и ему грозил расстрел. После непродолжительных переговоров между ним и Кияковским А А. изъявил согласие на поступление в секретные сотрудники КРО для работы против иностранных штабов и эмиграции… Человек весьма темпераментный, он всю свою ненависть с г-на X. — виновника его злоключений — перенес на эмиграцию вообще. Ненависть к последней у Якушева была столь острой, что в соединении с широкими знакомствами в прежних сферах делала из него ценного сотрудника…
…Обладая недурным пером, крупными познаниями в вопросах монархической идеологии и в вопросах династических, он почти в один присест набросал основы программы и тактики данной легенды. Директива ГПУ была короткая: отрицать террор и ориентироваться на В Кн. Н. Н. и ВМС. Остальное в программе и тактике должно было соответствовать советской действительности. Программой и тактикой под „Монархическое Объединение Центральной России“ был подведен прочный базис… Поездкой Александра Александровича в Берлин и проведением через ВМС, тогдашний центр зарубежного национального движения, основных положений программы и тактики М.О.Ц.Р. последний приобрел для ГПУ настолько крупное значение, что по ГПУ стал именоваться „центральной разработкой ОГПУ“. В Берлине М.О.Ц.Р. было присвоено конспиративное название Трест…
…Подписание А. А. Якушевым договора о сотрудничестве со 2-м отделом польского генерального штаба окончательно вывело Трест на широкую дорогу и дало ему возможность войти в соприкосновение с В.К. H.H.
Крупное значение имела поездка евразийца Арапова, который воочию убедился в существовании Треста. Правда, его приезд вышел немного неожиданным, почему людей для организации широкого с ним совещания пришлось брать с бору да с сосенки: например, представителя духовенства играл „отец Александр“, фактически не бывший священником, секретарь Обновленческого Священного Синода Новиков; представителя рабочих помощник нач. КРО Вл. Андр. Стырне, под фамилией Козлов; представителя интеллигенции член масонской ложи Розенкрейцеров, инженер из Резинотреста… Но Арапова околпачили, и живой свидетель действительного существования Треста впоследствии свидетельствовал это сомневающимся зарубежникам.
В дальнейшем Тресту только оставалось сохранять достигнутое положение и быть мощным дезинформационным орудием для целей штаба РККА…
… Трест свое назначение выполнил блестяще и к настоящему моменту его реноме настолько высоко, что мои выступления с неопровержимыми данными в руках не в состоянии поколебать веру в него целого ряда иностранных штабов и, выйди я в другую страну[21], я бы сейчас сидел в тюрьме, а процветание Треста продолжалось бы по-прежнему».
Важнейшие свои сообщения Опперпут передал в самые «надежные руки» — генералу Кутепову, поспешившему в Гельсингфорс после появления здесь Опперпута и Марии Захарченко. Смятение, вызванное его разоблачениями, было неописуемым. В Гельсингфорсе Опперпута допросили в финском генеральном штабе. Сюда же прибыли из Варшавы представители польского генерального штаба полковник Боцянский и начальник русской секции 2-го отдела штаба майор Таликовский. Из бесед с Опперпутом, уже известным в Варшаве по провокации в организации Б. Савинкова, поляки убедились в горькой и жестокой правде.
* * *Если были как-то понятны наивность и доверчивость русских эмигрантов, то насколько опрометчивым и неосторожным было доверие разведок ряда стран к липовым сведениям «Треста». Впрочем, после гибели С. Рейли возникли подозрения у британской разведки в Прибалтике. Особое бюро польского генерального штаба, занимавшееся изучением так легко получаемых разведывательных данных, сличило их со сведениями из других источников и установило сомнительность благотворной эволюции нэповской России, о которой вещал «Трест». Не всегда внушало доверие поведение «трестовиков», соприкасавшихся с пограничной польской разведкой. Военный атташе Польши в Ревеле капитан Дриммер обнаружил поразительную беспечность в работе «Треста» при просмотре почты этой провокационной организации. В 1926 г. военный министр Польши маршал Пилсудский приказал начальнику польской разведки затребовать от «Треста» сведения о советском мобилизационном плане. Якушев неохотно согласился добыть план за 10 тысяч долларов. Через несколько месяцев Якушев представил такой план. Ознакомившись с ним, Пилсудский признал его подделкой. А особое бюро нашло, что сведения о пропускной способности железных дорог на западе СССР были ложными.
Тем не менее польский штаб продолжал сотрудничать с «Трестом». Конечно, «Трест» мог существовать и дальше. Но с точки зрения большевиков, он действительно перезрел. 1927 год был последним в эпохе нэпа. СССР вступал в период «строительства социализма в одной стране», и в новой социальной структуре места «Тресту» не было. С другой стороны, ОГПУ понимало, что нельзя бесконечно заниматься дезинформацией иностранных штабов и морочить голову эмиграции. При всей ловкости ОГПУ, провал и разоблачение «Треста» были возможными.
Устами Опперпута ОГПУ разоблачило свои «трестовские» деяния и тем нанесло противникам коммунизма потрясающий психологический удар. Тем временем, под шумок работы «Треста», ОГПУ и Разведупр опутали Запад и эмиграцию незримой паутиной своих многочисленных тайных агентур.
После разоблачений
Врангель оказался прав. В письме к своему личному другу, блестящему кавалерийскому начальнику, генералу И. Г. Барбовичу Врангель писал 9 июня 1927 года:
«…Разгром ряда организаций в России и появившиеся на страницах зарубежной русской печати разоблачения известного провокатора Опперпута-Стауница-Касаткина вскрывают в полной мере весь крах трехлетней работы А. П. Кутепова. То, о чем я неоднократно говорил и Великому Князю, и самому Александру Павловичу, оказалось, к сожалению, правдой. А. П. попал всецело в руки советских Азефов, явившись невольным пособником излавливания именем Великого Князя внутри России врагов советской власти».
Еще резче писал Врангель Барбовичу 21 июня 1927 года:
«…С А. П. Кутеповым я говорил совершенно откровенно, высказав ему мое мнение, что он преувеличил свои силы, взялся за дело, к которому не подготовлен, и указал, что нравственный долг его, после обнаружившегося краха его трехлетней работы, от этого дела отойти. Однако едва ли он это сделает. Ведь это было бы открытое признание своей несостоятельности. Для того, чтобы на это решиться, надо быть человеком исключительной честности и гражданского мужества».
Действительно, Кутепова этот грандиозный провал не остановил. Наоборот, разоблачение «Треста» толкнуло его на еще более рискованные действия. Мария Захарченко, которой он верил как самому себе, решительно высказывалась за скорейшее проведение террористических актов. В тон ей вторил Опперпут.
Виктор Александрович Ларионов, марковец-артиллерист, член боевой организации Кутепова, так писал об этой удивительной женщине:
«Мария Владиславовна Захарченко-Шульц, заслуживающая имя основательницы и застрельщицы белого террора, не оставила как будто после себя печатного идеологического наследства… Впрочем, в недолгих беседах, между деловыми разговорами, она строила планы будущего, мечтала… Преемственность, непрерывность борьбы, подготовка кадра, группа „националистов-террористов“… яркие, сильные, живые, надпартийные лозунги — вот предметы ее глубоких мыслей и скупых слов. Она считала себя обреченной, смотрела на свою гибель, как на нужный шаг в предстоящей борьбе: „Нужен пример, начало… надо идти самой. Потом уже руководство другими, посылка и идейное оформление…“ Она не строила иллюзий в настоящем. Многие месяцы, проведенные в СССР, не позволяли ей смотреть сквозь розовые очки на советского обывателя, партийца, комсомольца, бывшего офицера. Время ее деятельности, а также и ее первых последователей, было концом нэпа, преддверием катастрофического периода „сталинизма“. Сравнительное еще благополучие советского человека, успокоенного нэпом, его апатия в вопросах национального бытия, обывательский страх перед самым словом „борьба“ — были подобны восприятию тех же вопросов средним эмигрантом, читателем радикальной прессы.
