Петр Черкасов - Шпионские и иные истории из архивов России и Франции
Как это нередко случается, ближе всех к истине оказались скептики. Это подтверждается документами из Архива Министерства иностранных дел Франции, выявленными мною в Париже. Речь идет о депешах самого маршала Мэзона, адресованных министру иностранных дел адмиралу Анри де Риньи. Но прежде чем ознакомить читателя с их содержанием, следует напомнить, что в результате Июльской революции 1830 года русско-французские отношения основательно испортились. Дипломатическим советникам царя, и прежде всего графу К. В. Нессельроде, стоило больших усилий убедить Николая Павловича принять революцию как реальность и не разрывать отношений с Францией. Император неохотно, но все же согласился с доводами рассудительного Нессельроде, но для себя никогда не переставал считать «короля баррикад» Луи-Филиппа Орлеанского «узурпатором» престола. Почти на всем протяжении существования Июльской монархии, вплоть до ее падения в феврале 1848 года, отношения между Россией и Францией были весьма прохладными.
Луи-Филипп, как мог, пытался их нормализовать. Зная, что Николай I цивильным фракам предпочитает военные мундиры, Луи-Филипп, выбирая кандидатов на посольскую должность в Санкт-Петербург, старался отдавать предпочтение профессиональным военным, а не карьерным дипломатам. Своим первым послом в России после учреждения Июльской монархии в августе 1830 года он оставил герцога Тревизского, маршала Мортемара, назначенного еще Карлом X, а в 1832 году на смену ему прислал другого маршала, маркиза де Мэзона. Король-гражданин, как называл себя Луи-Филипп, надеялся, что маршалу Франции удастся хоть как-то сгладить неприязнь царя к «фальшивой», по определению русского самодержца, Июльской монархии.
И в самом деле, старый вояка Мэзон100, как до него и Мортемар, был благосклонно принят Николаем, чтившим военные заслуги выше гражданских доблестей. Правда, это личное расположение русского самодержца так и не распространилось на режим Июльской монархии и на самого Луи-Филиппа. А история с открытием Александровской колонны в 1834 году стала еще одним поводом к напоминанию о болевых точках в русско-французских отношениях.
Одной из таких точек было поражение наполеоновской Франции в 1814 году. В отличие от режима Реставрации, считавшего Наполеона своим «кровным врагом» и по этой причине ничуть не скорбевшего о катастрофе 1814 года, Луи-Филипп начал возрождать, если не культ, то добрую память о великом полководце и создателе Первой империи. Во Франции все чаще вспоминали о недавних блестящих победах французского оружия и не склонны были, по примеру свергнутых Бурбонов, приветствовать унижение Франции. А именно унижение своей страны усмотрел французский посол маршал Мэзон в подготовлявшемся в Петербурге торжественном открытии памятной колонны победителю Наполеона.
Впервые он сообщил в Париж о предстоящем событии еще в мае 1834 года. Вот что писал Мэзон министру иностранных дел графу де Риньи в депеше от 31 мая: «Открытие Александровской колонны должно состояться 11 сентября. По этому случаю до ста тысяч войск будут собраны в Петербурге для участия в этой военной церемонии, на которой, как говорят, будут присутствовать принц Оскар Шведский, третий сын принца Оранского, а также принцы Вильгельм и Адальберт Прусские…»101.
Этому событию должно было предшествовать открытие в Петербурге Триумфальной арки в честь победы в 1812 году. Разумеется, члены дипломатического корпуса были уведомлены о необходимости почтить своим присутствием эти торжества.
Поразмыслив, маршал Мэзон решил уклониться от участия в открытии Триумфальной арки, срочно выехав под каким-то предлогом в Москву, где провел несколько дней.
30 августа 1834 года он направил Риньи депешу, в которой объяснил свое решение. «Я только что вернулся из путешествия в Москву, которое продолжалось десять дней, – писал Мэзон. – Я предпринял эту поездку с единственной целью, чтобы не находиться в Санкт-Петербурге 17/29 августа, когда здесь состоялось открытие Триумфальной арки, которая была воздвигнута в память о вступлении русских войск в Париж. Поскольку идея создания этого памятника появилась еще в предыдущее царствование и призвана напомнить о временах наших поражений, я посчитал своим долгом не принимать участия в этой церемонии»102. Далее в своей депеше Мэзон, со слов сотрудников посольства, остававшихся в северной столице, кратко описал саму церемонию. «По этому случаю, – сообщил он министру, – перед Триумфальной аркой было выстроено около трех тысяч бывших солдат, принимавших участие в кампаниях 1812 – 1813 – 1814 и 1815 годов. После того как этот памятник был освящен духовенством, войска продефилировали перед Императором, пройдя под Триумфальной аркой»103.
Отсутствие французского посла на торжествах с участием Николая I не осталось не замеченным императорским двором, хотя отсутствие Мэзона в Петербурге формально как будто извиняло его. Но через несколько дней предстояло еще более грандиозное действо.
Когда Мэзону стал известен замысел царя, связанный с открытием Александровской колонны, он пришел буквально в отчаяние. Понимая, что принимать решение об участии или неучастии в предстоящей церемонии, за отсутствием инструкций из Парижа, ему придется самостоятельно, на свой страх и риск, Мэзон 9 сентября, то есть за два дня до открытия колонны, в депеше министру изложил все обстоятельства этого дела. «Я уже имел честь сообщить Вашему превосходительству в предыдущих донесениях причины моей последней поездки в Москву, – писал Мэзон. – Я ухватился за этот предлог, чтобы, не вызывая ненужных подозрений, не принимать участия в открытии Триумфальной арки, посвященной воспоминаниям о наших бедствиях и об эпохе, столь горестной для Франции. Если бы я мог тогда предположить, – продолжал посол, – что церемония открытия Александровской колонны также должна содержать намек на эти скорбные для нас воспоминания, я, разумеется, продлил бы мое пребывание в Москве, и вернулся бы в Санкт-Петербург только после окончания этих мало подобающих демонстраций»104.
По всей видимости, маршал Мэзон долгое время искренне полагал, что колонна, воздвигаемая на Дворцовой площади, будет не более чем обычным памятником покойному императору Александру, лишенным какой-либо политической окраски. Откуда французскому послу было знать, что Николай I, еще на стадии утверждения проекта Монферрана, внес свои коррективы в замысел архитектора, став, по существу, его соавтором. Об этом Мэзону сообщил сам Монферран, спешно вызванный для разъяснений в посольство Франции. Оказалось, что сооружаемый им памятник должен символизировать победу Александра над Наполеоном.
Для маршала Мэзона это стало неприятной неожиданностью, которой он поделился с Риньи: «К сожалению, господин граф, – из всех предшествующих разговоров с графом Нессельроде я имел основание верить, что никакое досадное для нас проявление не примешается к той блистательной дани уважения, которое Император Николай намерен воздать своему брату.
Колонна, которую он распорядился воздвигнуть в его память, должна была быть, как уверяли, исключительно религиозным памятником, призванным увековечить память о славном для России царствовании. В первоначальном замысле не было ни враждебной [для нас] надписи, ни оскорбительного трофея. Ангел, несущий крест, венчающий колонну, был выбран самим Императором как символ [предыдущего царствования]. Нельзя не вспомнить в связи с этим известную всем скромность Александра, а также миролюбивые устремления его преемника.
Такова в действительности была изначальная цель, поставленная самим правительством, и все инструкции, полученные месье де Монферраном, ответственным за изготовление колонны, не давали оснований сомневаться в искренности этих намерений. Этот архитектор, с которым я консультировался, неоднократно давал мне такого рода заверения.
В таких обстоятельствах, сопровождавшихся благожелательными заверениями, я должен был полагать, господин граф, что лично Императору было бы неприятно, если бы я своим отсутствием выразил своего рода протест перед лицом столь высоко заявленных намерений… Тем более я знал о том огромном значении, которое Император придает освящению с блеском и помпой памятника, рассматриваемого им как одно из главных событий своего царствования»105.
Тем не менее, хорошо зная о настроении императора, маршал Мэзон все же склонялся к тому, чтобы уклониться от присутствия на открытии Александровской колонны, как ему это удалось при открытии Триумфальной арки. В разговорах с Нессельроде и другими русскими сановниками посол, как бы невзначай, начинает заговаривать о срочно возникшей необходимости поездки в Германию по личным делам. «Я никогда не забывал о сильном желании императора видеть меня на этой церемонии, – писал Мэзон графу де Риньи, – неоднократно получая настойчивые сигналы, предостерегающие меня как от отъезда в Германию, так и от внезапного ухудшения здоровья… Тем временем, – продолжал Мэзон, – Император, в его исключительной привязанности к военной машине и военным атрибутам, объявил о намерении собрать в Санкт– Петербурге невиданное доселе количество войск – 108 тысяч человек. Воздержаться от присутствия на этой демонстрации его могущества означало бы нанести ему личное оскорбление. Изучив ситуацию, – писал Мэзон, – я решил не отделяться от моих коллег и 29 августа вернулся в Санкт-Петербург»106.
