Яков Кедми - Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает
Увидев меня, врач спросил с удивлением: «Почему ты вернулся?» Я сказал, что был у командира училища, и в этот момент зазвонил телефон. Врач поднял трубку, и по тону разговора я догадался, что на проводе сам командир. Врач пытался спорить, но в результате бросил трубку и сказал мне со злостью: «Ты идиот, и твой командир тоже идиот! Он поступает безответственно! Из-за него ты оглохнешь! Ты не понимаешь, что тебе нельзя слышать даже шум танкового двигателя? Тебе нельзя садиться в бронетранспортер! Раз твой командир так решил, можешь возвращаться в казарму. Ты освобождаешься от учений со стрельбой. Будешь выполнять все упражнения «на сухую». Когда начнут стрелять, ты должен отойти как минимум на двести метров и заложить уши». Я поблагодарил его, отдал честь и вернулся в казарму.
За три с половиной месяца моего пребывания в общевойсковом офицерском училище я не раз сталкивался с безответственным поведением и халатностью, нарушением приказов и директив со стороны инструкторов и командиров, чьей непосредственной обязанностью было воспитать из нас офицеров. Решение командира училища в какой-то мере компенсировало ту непоправимую глупость, которая чуть не свершилась. Я окончил офицерское училище, но уже никогда не мог стать танковым офицером. Общевойсковое офицерское училище оставило у нас, танкистов, ощущение летнего детского лагеря после службы в танковом батальоне и курса командиров танков, курса очень напряженного и высокопрофессионального. Танк приучает танкиста, а еще больше командира к абсолютной точности исполнения приказов и инструкций. Танк и ответственность за него требуют абсолютной дисциплины и профессионализма более высокого, чем в других родах сухопутных войск.
Несмотря на все недостатки, обучение в общевойсковом офицерском училище было полезным, интересным, прекрасным и приятным периодом. Мы жили в условиях, которые и не снились нам в танковых войсках. Танкисты спят под открытым небом, на броне или под танком. Без душевых с горячей водой. Нам было приятно спать на кроватях, в бетонных помещениях. Это было меньше, чем мы ожидали от офицерского училища, но, тем не менее, мы научились и отработали многие важные навыки. А для меня обучение в училище было последним этапом интеграции в израильское общество.
К окончанию курса я задумался о том, что буду делать дальше. За период службы я уже усвоил важный принцип – прежде всего, не полагаться на благоразумие армии. Я позвонил заместителю командующего бронетанковыми войсками Мотке Ципори. Мне запомнился эпизод в танковой школе, когда он пригласил меня на беседу, и я заметил у него на столе газету «Геральд Трибьюн». Офицер, который читает одну из самых серьезных международных газет, обладает не только высоким интеллектом, но и широким кругозором, качествами, необходимыми для всех офицеров. Ципори знал, что я учусь в училище. Я рассказал ему о своей травме и спросил, могу ли я стать офицером-танкистом. Ответ Ципори был лаконичным: тебе нельзя даже пройти через ворота танковой школы. «Забудь о танках», – сказал он. Я спросил, какую офицерскую специализацию я могу пройти. Он сказал: «Есть специализация офицеров кадров или интендантской службы». Моя реакция была спонтанной: «Исключено! Я не за этим пошел в армию. Я не буду чиновником в военной форме». Ципори отнесся с пониманием к моей дерзости и спросил, какие варианты я обдумывал. Я ответил ему без колебаний: «Единственный курс, который позволит мне оставаться в боевых частях, из-за чего я пошел в армию и оставил учебу, – это курс офицеров разведки». «Хорошо», – сказал он. – «Я проверю, что можно сделать».
За два дня до окончания курса мне позвонила офицер из управления кадров бронетанковых войск и сказала, что по окончании офицерского училища нам полагается недельный отпуск. После отпуска все мои товарищи явятся в танковую школу, а я должен явиться в школу военной разведки. Я вздохнул с облегчением.
Через два дня был выпускной парад, а после него – распределение. Конечно же, я очень волновался, когда получал значок командира взвода. Это было похоже на то волнение, которое я ощутил, когда в первый раз вдохнул воздух Израиля. Или когда в первый раз надел форму израильской армии. Всего два с половиной года тому назад я был в Москве, боролся за право на выезд почти без всякой надежды, а теперь я оканчиваю курс офицеров Армии обороны Израиля. Это было чудесное чувство. Еще одна маленькая победа в вечной борьбе за право стать тем, кем я хочу, вопреки всему и вся. И с минимальными шансами на успех.
Я прибыл в школу военной разведки, учебную базу № 15. Все курсанты были из военной разведки. Всех их я видел еще в офицерском училище, и все проходили подготовку на базовом отделении. Только один курсант, Йон Федер, обучался на пехотном отделении. Он был из спецназа Северного округа «Эгоз» и получил, как все пехотинцы, звание младшего лейтенанта. Его направили в школу военной разведки, поскольку он должен был стать офицером разведки в спецназе «Эгоз». Еще было двое ребят из спецназа Генштаба, которые тоже проходили вместе с нами подготовку на оперативном отделении. Офицеры спецназа Генштаба завершали свою офицерскую подготовку в школе военной разведки. Я начал знакомство с военной разведкой, о которой мало что знал и которая традиционно была окутана ореолом таинственности. Оказалось, что это действительно интересный род войск, хотя внешнего блеска в нем было мало. Я всегда сожалел, что вынужден был расстаться навсегда с танками. Больше никогда я не смог уже слышать тишину, только постоянный, непрекращающийся металлический шелест в ушах.
Честно говоря, я и раньше, при призыве, обманул медкомиссию Армии обороны Израиля. Никто об этом не знал, и это нигде не было записано. В 14 лет, еще в Москве, я играл в гандбол с ребятами во дворе. Во время прыжка один парень подсек меня. При падении я почувствовал боль в правой руке, но не обратил на это внимания. Через два часа боль усилилась. Обратился к врачу, и тот определил у меня перелом. Через месяц, когда сняли гипс, стало ясно, что часть кости отделилась от локтя и уже не могла срастись. Подвижность правой руки была ограничена. В 17 лет я проходил медкомиссию в советском военкомате и забыл о своей травме. Один из врачей спросил меня: «Ты что, идиот? Почему ты не сказал, что у тебя перелом руки?» Я сказал ему, что просто забыл об этом, и это была правда. Советский военный врач сказал, что с таким переломом я не годен к строевой службе и могу служить только в нестроевых, тыловых частях, без физических нагрузок. Так и было записано в моей медицинской карте, которая осталась в советском военкомате. Когда я пошел в израильскую армию, я скрыл травму. Особых угрызений совести по этому поводу я никогда не испытывал. Я встречал немало солдат и офицеров, особенно на военных сборах, которые скрывали те или иные проблемы со здоровьем во имя одной цели: остаться в строю. Высокая мотивация – одна из отличительных черт нашей армии, которая и делает ее одной из лучших.
Никогда и ни за что не сдаваться, не отказываться от борьбы. Я усвоил это правило на улицах Москвы, в Советской России 50-х и 60-х годов. Нет ничего хуже, чем сдаться. Неустанно стремиться к цели – то, что и в израильской армии называется «целеустремленностью». Мне не нужно было учиться целеустремленности в Израиле, этому я научился еще в СССР. Именно поэтому мне и удавалось добиваться намеченного – так я оказался на курсе офицеров в школе военной разведки Армии обороны Израиля.
Первое, что меня удивило, – это большое количество солдаток в разведшколе. В принципе, солдатки есть где угодно, но в полевых и в танковых частях их почти не видно. Я увидел другую, незнакомую мне армию. Курс офицеров разведки – один из наиболее интересных в израильской армии. Много учебы и много полевых занятий и учений по всей стране и на любой местности. Мы столкнулись с методами и формами обучения, мышления, планирования, отличными от других родов войск, где основа обучения – постоянно повторяющиеся упражнения. Нас учили ориентироваться на местности, часто задания были такими трудными, что даже ребята из спецназа Генштаба путались, а инструкторы теряли ориентировку. Уровень инструкторов по сравнению с общевойсковым офицерским училищем был хорошим – их отличали интеллигентность, высокий уровень общей культуры и профессионализм. Это была обнадеживающая перемена, и только здесь я почувствовал, что по уровню знаний, образу мышления и действия я становлюсь офицером.
Впрочем, и в разведшколе было несколько курьезов. В начале курса пришел сержант из военной контрразведки, чтобы заполнить мне анкеты на допуск. Он начал заполнять мою анкету и спросил, в каком году я приехал в Израиль. Я ответил: 1969. Он поправил меня: 1959. Я сказал: «Нет, 1969». Он посмотрел на меня с изумлением: «Постой, как тебе вообще дали войти на территорию разведшколы, если ты приехал в 1969-м?» Шел 1971 год, и сержант был изумлен. Другой интересный случай произошел во время выпускных военно-штабных экзаменов. Наша группа должна была рассчитать возможные действия египетской армии при форсировании Суэцкого канала. Мы отметили несколько мест на Синае, где, по нашим расчетам, египтяне могли высадить спецподразделения: коммандос и десантников. По этому поводу у меня возник спор с командиром курса. Он сказал, что наша группа проделала хорошую работу, но наши предположения о местах высадки египетских десантов противоречат принципам военной науки. Он утверждал, что, согласно военной теории, не высаживают десант, если невозможно с ним соединиться в течение 24 часов. Боеспособность, снаряжение и вооружение десантников достаточны для боевых действий в течение суток, а если за это время с ними невозможно соединиться, их не высаживают, ибо они обречены на уничтожение. Я ответил, что не знаю, о какой армии говорит командир курса, но я знаком с армией, для которой, как и для арабских армий, не важно, смогут ли войска пробиться к десантникам и кто вообще будет жив через 24 часа. Командир же настаивал на том, что так не делают ни в одной армии мира, и этот пункт был изъят. Во время войны Судного дня египтяне высадили десанты, не считаясь с тем, за какой срок войска смогут с ними соединиться, как долго продержатся десантники и сколько из них будет уничтожено.
