Михаил Толочко - Военные разведчики XX века
Вопрос о том, в качестве кого ехать, долго не обсуждался. Я был назначен старшим дипкурьером, вторым же дипкурьером ехал со мной Григорий Косарев, штатный дипкурьер МИДа СССР. Ехал я под фамилией Мильский, которую принял, когда первый раз отправился в США вместе с семьей в 1934 году. Самое трудное оказалось выбрать маршрут до Америки, поскольку шла война. После долгого обсуждения остановились на казавшемся тогда наиболее коротком, но таком экзотическом маршруте: Москва — Баку — Тегеран — Хаббания — Лидда — Каир — Алжир — Касабланка— Азорские острова — Прескайл (США) — Нью-Йорк — Вашингтон — Мексико-Сити — Сан-Франциско — Лос-Анджелес — Оттава — Нью-Йорк — Ном (Аляска) — Уэлькаль (Чукотка) — Якутск — Красноярск — Казань — Москва. Не знаю, можно ли отыскать еще кого-нибудь, кто когда-либо проделал такой же сложный и увлекательный путь.
В Оттаву я прибыл вместе с Косаревым где-то в первой декаде июня 1944 года, а 16 июня отправился в Нью-Йорк.
Сдав почту, я приступил к работе и вскоре встретился с Заботиным. Я впервые виделся с ним. Он выглядел очень привлекательно: стройный, моложавый, с красивой кудрявой седой шевелюрой. Беседовали мы на территории посольства, так как посещать дом военного атташе я остерегался.
Я расспрашивал его о каждом оперативном работнике и не предполагал говорить о Гузенко, поскольку он относился к группе технических работников. Но неожиданно сам Заботин заговорил о нем с большой похвалой: молодой, но очень старательный работник. Он просил о встрече со мной. К моему большому удивлению, я узнал, что Гузенко живет на отдельной квартире, а не в доме военного атташе. Вначале я даже не поверил и спросил Заботина, по чьему разрешению. Он объяснил, и я сказал, что Гузенко необходимо немедленно переселить в здание военного атташе. Заботин был расстроен этим, но возражать не стал. После этого разговора у меня остался неприятный осадок.
Затем побеседовал я с Мотиновым — главным помощником Заботина по оперативной работе. На этот раз беседа проходила в специальной комнате, куда доступ имели немногие, среди них Мотинов и Гузенко.
Комната находилась рядом с шифровальной. Это было самое секретное место в посольстве. Мотинов показал сейф, где хранятся все его документы. Когда я спросил, кто имеет к ним доступ, он ответил, что только он и никто больше. У меня не было времени, и я не стал проверять содержимое сейфа. Наступила очередь Гузенко. Мы беседовали в посольстве. Как всегда в таких случаях, я начал издалека: как семья, чем занимается жена в свободное время, что делает сам в выходные дни, каковы квартирные условия, не хочет ли он вернуться в Союз, как с языком — и ни слова о работе.
Неожиданно он начал говорить о том, что хотел бы тоже участвовать в оперативной работе. Это для меня было странно и неожиданно.
— Что конкретно вы знаете о нашей работе? — спросил я его.
Он насторожился, лицо стало напряженным, он отвел глаза в сторону, говорил о низком окладе, о неважной квартире, но что в целом доволен работой и хотел бы еще раз, когда у меня будет время, поговорить.
Я тоже решил знакомство с Гузенко продолжить. Дело в том, что, когда я выезжал за рубеж с инспекционной поездкой, я всегда пользовался только собственным шифром, который знали только я и Центр. Так было и на этот раз. Однажды я зашифровал свою телеграмму и сдал ее Гузенко для отправки. Он долго ее разглядывал и вдруг сказал:
— Товарищ полковник, ну зачем вы тратите время на это дело? Дали бы мне текст, и я бы все сделал и быстрее, и лучше. У вас и без того времени мало.
Я ответил, что в следующий раз так оно и будет.
Анализируя свой разговор с Гузенко, я постепенно задавался вопросом: «А не имеет ли он доступа к сейфу Мотинова?» И я решил устроить проверку: вызвал Мотинова, положил ему в сейф пакет и сказал, чтобы на другой день утром он уехал в Торонто и не возвращался ранее шести часов вечера. Я не стал объяснять ему, зачем это надо.
На другой день в десять часов утра я пришел в ту комнату, где находился сейф, и сел за пустой стол. Несколько раз мимо прошел Гузенко, с любопытством глядя на меня. В конце концов он подошел и вежливо спросил, не нужна ли мне помощь. Я спросил, не знает ли он, где Мотинов. Он ответил, что не знает, но, если что нужно, готов сделать. Позднее он выяснил и сообщил мне, что Мотинов вернется не раньше шести вечера, и снова предложил помощь.
— Дело в том, — сказал я, — что вечером я положил к нему в сейф материал и сейчас он мне нужен позарез. Нет ли у вас ключа от его сейфа?
— Что вы, — ответил он. — Ключ только у Мотинова.
— Ну что же, придется ждать Мотинова, может быть, он вернется раньше.
Проходил час за часом, я продолжал сидеть. Гузенко ходил озабоченный, делая вид, что сделать ничего не может.
Время двигалось медленно, и, просидев уже почти четыре часа, я начал терять надежду. Он подошел неожиданно, когда я терпеливо просидел почти шесть часов.
— Вот, проверьте, может быть, этот ключ подойдет, — произнес он.
И ключ подошел. Я молча открыл сейф, взял свой пакет, поблагодарил, вернул ключ и покинул помещение.
На другой день я сообщил Мотинову о том, что Гузенко имеет доступ к сейфу. Он не очень был этим расстроен и удивлен, заметив, что Гузенко допущен к совершенно секретным документам. Перед отъездом я еще раз сказал Заботину о необходимости переезда Гузенко и решил вновь с последним встретиться. Я внимательно слушал Гузенко, задавал разные, часто несущественные вопросы — какое-то необъяснимое и тревожное предчувствие на протяжении всего разговора неотступно мучило меня. Мне все почему-то виделась нем какая-то неискренность. Внутренний голос подсказывал, что с ним что-то неладно. Он задумал нечто такое, чего очень боится, что оно может быть раскрыто. И вот тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что он готовится перебежать. Готовится, но еще не решил окончательно. Я, конечно, понимал, что мое предположение ни на чем не основано и поэтому высказывать его несправедливо и опасно. С этим сложным чувством 16 июня 1944 года я покинул Канаду и в конце июля возвратился в Москву.
По приезде на докладе у тогдашнего полковника военной разведки Ивана Ильичева я, в частности, высказался о Гузенко: «У меня нет конкретных данных и каких-либо оснований, есть только предположение. Мне кажется, что Гузенко готовится к побегу и стоит на пути к предательству». Ильичев, сам никому ничего не доверявший, не принял тогда моего заявления.
Своевременно я подтвердил свое заявление начальнику Управления кадров полковнику С. Егорову. Он тоже отнесся к моему предположению с большим сомнением. Так или иначе, как оказалось впоследствии, эти заявления спасли меня. Не сделай я их, после бегства Гузенко меня бы арестовали, судили и посадили бы в тюрьму.
С августа 1944 года по сентябрь 1945-го я был полностью занят совсем другими заботами. И Канада отошла на второй план. Правда, на замену Гузенко был подобран и послан в Оттаву лейтенант Кулаков. В это же время мы узнали, что Заботин так и не переселил Гузенко. Вот тогда-то и родилась грозная телеграмма Федора Кузнецова, заменившего Ильичева на посту начальника разведки. Та самая телеграмма, которая, вероятно, и ускорила побег Гузенко.
Мы получили сообщение о бегстве Гузенко еще до того, как он попал в руки Королевской горной полиции. Сразу же возник вопрос, что с ним делать.
В Управлении в свое время существовала специальная секция «Икс». Она была строго законспирирована, подчинялась только начальнику и занималась в том числе актами мщения тем, кто изменял или нарушал взятые обязательства. Делать это можно было только с разрешения высшей инстанции, чаще всего самого Сталина.
Сталин потребовал от начальника ГРУ и Берия подробного доклада и плана мероприятий по ликвидации последствий канадского дела. Он запретил предпринимать что-либо против Гузенко, сказав примерно следующее: «Война успешно закончена. Все восхищены действиями Советского Союза. Что же о нас скажут, если мы пойдем на это? Надо во всем разобраться и назначить специальную авторитетную комиссию. Пусть ее возглавляет Маленков». В комиссию вошли также Берия, Абакумов, Кузнецов и Меркулов — помощник Берия.
Комиссия заседала почти ежедневно с 12 часов и до позднего вечера в кабинете Берия на Лубянке. Меня вызвали в первый же день. С каким чувством я направлялся туда, догадаться нетрудно. Войдя в кабинет, я, как всякий военный, сделал несколько шагов, встал по стойке «смирно» и отрапортовал: «Такой-то явился по вашему приказанию». Но в комнате царило молчание. Я продолжал стоять. Слева от меня в дальнем углу находился письменный стол, а на отдельном столике рядом — батарея разноцветных телефонов. Посредине кабинета — большой прямоугольный стол для совещаний со стульями по обе стороны и председательским креслом во главе. В этом кресле сидел Берия в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Он сидел, словно китайский богдыхан, вобравши голову в плечи и глядя на меня через свое зловещее пенсне. Казалось — насквозь. Справа от него сидел Маленков в серой гимнастерке-толстовке, безучастный, усталый, с мешками под глазами. Странно было, что Маленков — председатель — сидел с краю, а Берия занимал командное место. И, видно, не случайно комиссия работала в кабинете Берия. С другой стороны стола сидели остальные члены комиссии, все больше в генеральской форме. Среди них я заметил Кузнецова, все прочие — в форме КГБ. Они смотрели на меня хмуро, враждебно и сразу же становились подобострастными, когда к ним обращался Берия.
