Яков Кедми - Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает
8
Однажды у синагоги я заметил человека средних лет, который беседовал на иврите с двумя евреями, туристами с Запада. Судя по одежде, он был советским гражданином, но его иврит показался мне очень хорошим. После того как он ушел, я проследил за ним. Пройдя несколько улиц, я подошел к нему и обратился к нему на иврите. В первую секунду он опешил. Мы перешли на русский, и я заметил, что у него есть легкий незнакомый акцент. Этого человека звали Авигдор Левит. Он родился в Казахстане во время войны. Его мать была русской, отец польским евреем, который покинул СССР вместе с Армией Андерса. Авигдор вырос и воспитался в Израиле, и иврит для него был родным языком. Его отец умер, мать вышла замуж во второй раз, однако через несколько лет развелась и вскоре вернулась с сыном в Советский Союз. В Израиле родители Авигдора состояли в рядах компартии, а он – в Коммунистическом союзе молодежи Израиля. Мы стали встречаться, и наша связь продолжалась до самого моего выезда в Израиль. Я разговаривал с ним на иврите. До этого мне никогда не доводилось разговаривать с людьми, для которых иврит был родным языком, и его помощь очень помогла мне в освоении языка.
Авигдор скучал по Израилю и мечтал туда вернуться. Однако в СССР он работал в разных организациях, связанных со знанием иврита, поэтому у него не было ни малейшего шанса выехать из страны. Кроме того, из-за слабого характера его личная жизнь была крайне запутанной. В целом это был несчастный человек. Для советских граждан он был евреем и израильтянином, а евреи и израильтяне считали его неевреем и к тому же предателем. В то время он работал на советской радиостанции, ведущей передачи на иврите, она называлась «Шалом ве-Кидма». Время от времени он давал мне почитать секретные материалы, которые распространялись среди работников радиостанции. Там была бесцензурная подборка из всех западных газет. Так, например, я смог прочесть все вышедшие на Западе публикации о советском вторжении в Чехословакию. Авигдор много рассказывал мне об израильской компартии, о ее деятельности, главных фигурах, которых он знал еще с детства и с которыми продолжал встречаться, когда они приезжали в Москву. Мне было интересно познакомиться с человеком левых убеждений, западным коммунистом, который верит в эти принципы не из соображений карьеры, а честно и искренне. Я никогда не встречал в Советском Союзе людей с подобными взглядами.
Как-то раз мой дедушка, мамин отец, заметил у меня цепочку с маген-Давидом. Он посмотрел на меня, вздохнул и спросил, понимаю ли я, что это за знак. Я ответил, что это еврейский и израильский символ. Дедушка подозрительно спросил, почему я его ношу. Я сказал, что добиваюсь выезда в Израиль и надеюсь, что мне это удастся. Дедушка помолчал некоторое время, а потом сказал с грустью, что не хочет со мной спорить. Он прибавил: «Внучек, ты не представляешь себе, что такое еврей, который эксплуатирует другого еврея и высасывает из него все соки. Я знаю евреев, и ты еще столкнешься с этим». Больше мы не говорили на эту тему. Когда я получил разрешение на выезд и прощался с дедушкой, он попросил меня не забывать его слова и пожелал мне успеха. В те дни я еще не понимал смысл его слов. За многие годы жизни в Израиле я не раз вспоминал мудрые слова моего дедушки, и в последнее время все чаще и чаще.
В августе 1968 года я в очередной раз был в ОВИРе и снова получил отказ. Начальник ОВИРа, сообщая мне об отказе, добавил, что политика в отношении выезда в Израиль изменилась и несколько дней назад советское правительство решило разрешить выезд тем, кто получил разрешение до Шестидневной войны и чей выезд был приостановлен из-за боевых действий. Он разъяснил, что возобновлен прием заявлений от прямых родственников из Израиля, только от родителей и детей. Но он подчеркнул, что эти изменения не распространяются на мой случай и мне следует выбросить из головы мои безумные фантазии. Я тут же отправился в голландское посольство, встретился с консулом и попросил его сообщить в Израиль об этих изменениях в политике выезда в Израиль. Голландский консул отнесся к моим словам с недоверием, однако обещал передать их в Израиль. И хотя вроде бы изменения в политике выезда меня не касались, я пришел к выводу, что начались перемены и сам факт изменений в лучшую сторону – это хороший признак.
В отделе кадров по месту работы меня попросили принести справку из нового института. Было ясно, что, как только я это сделаю, в институт тут же отправят письмо о моей «антисоветской» деятельности. Я уволился из НИИ и пошел работать рабочим-бетонщиком на завод железобетонных изделий. На этом заводе никогда не видели рабочего-еврея. Оказалось, что моя зарплата в качестве начинающего рабочего была в два раза выше, чем зарплата младшего инженера в НИИ. Для меня это стало сюрпризом, однако я исходил из того, что это классическое проявление советской социально-экономической концепции. Работа была по сменам, и в ночь с 31 декабря 1968 года на 1 января 1969 года я должен был выходить в ночную смену.
Смена начиналась в 23:00. Перед выходом из дома я почувствовал острую боль в животе. Меня забрали на «Скорой помощи», и по дороге выяснилось, что у меня приступ аппендицита. К утру меня прооперировали. Когда я пришел в сознание, мама сказала, что ей позвонил мой приятель (тот самый, с чьим отцом я советовался по поводу перелома руки). Его отец слушал «Голос Америки» на идиш и обратил внимание, что мое имя упоминалось в связи с каким-то письмом. Меня бросило в дрожь, а потом – то в жар, потом в холод. Мама спросила, почему мое имя упоминают в передачах «Голоса Америки». Я сказал: «Мамуля! Все сработало!» Я почувствовал, что мне удалось довести ситуацию до критической точки, как я и хотел, – теперь властям придется решать: применять ко мне силу или выпустить меня. Я сформулировал это по-своему: «Мамуля, теперь я точно поеду на Восток. Вопрос только – на Ближний или на Дальний». Мне было ясно, что сложившаяся ситуация не может продолжаться вечно. Мама побледнела и замолчала. Вся семья давно уже смирилась с сумасшедшей идеей старшего сына, и домашние мне не раз говорили: «Дай Бог, чтобы тебя наконец выпустили, иначе ты закончишь свою жизнь в тюрьме. Чем жить в страхе и тревоге, уж лучше, чтобы ты был в Израиле».
Со временем, когда я уже работал в «Нативе», директор организации, Нехемия Леванон, рассказал мне, как мое письмо было опубликовано в Штатах. В то время он был представителем «Натива» в Вашингтоне и возглавлял филиалы «Натива» в Соединенных Штатах. Мое письмо вместе с переводом на английский язык попало к нему из штаб-квартиры «Натива» в Израиле. Леванон попытался опубликовать его, однако столкнулся с неожиданным сопротивлением. Редакция «Нью-Йорк таймс» отказалась печатать мое письмо, потому что оно было «слишком воинственным». Руководители еврейских организаций Соединенных Штатов Америки, к которым он обратился, тоже отказались печатать это письмо, утверждая, что оно «слишком сионистское»! И все это происходило в то самое время, когда советские евреи рисковали жизнью, будучи уверенными, что евреи мира непременно их поддержат! Но Нехемия Леванон проявил упорство и настойчивость. Он приложил огромные усилия и с помощью нескольких человек, как евреев, так и неевреев, ему удалось вопреки всему опубликовать мое письмо одновременно в нескольких газетах – «Вашингтон пост», «Лос-Анджелес таймс» и «Чикаго трибьюн». Эффект самой публикации заставил советские власти уступить и разрешить мне выезд. Кто знает, чем бы это кончилось, если бы на месте Нехемии Леванона оказался другой человек – не такой чуткий, упорный и преданный нашей борьбе. Впоследствии мы с Леваноном немало спорили по поводу методов и поддержки борьбы за выезд евреев из СССР. Временами эти споры были очень острыми. Однако я всегда знал, что Леванон искренне болеет за наше дело и предан ему всей душой. Даже если и были сделаны ошибки, его вклад в успех борьбы за выезд евреев из СССР в Израиль невозможно переоценить. Однако тогда, в Москве, я еще ничего об этом не знал.
9
Вскоре меня выписали из больницы. Через две недели я проверял почту и заметил в ящике открытку. Когда я прочел ее, у меня из горла вырвался такой звериный вопль, что задрожал весь подъезд. Этот крик прошел сквозь этажи, стены и двери и достиг нашей квартиры. Я почувствовал, что меня обдало жаром. Казалось, еще чуть-чуть – и я взлечу. В открытке было написано: явиться в ОВИР для получения документов на выезд в Израиль. Все напряжение, все ожидания, борьба, перенесенные страдания вдруг исчезли в эту секунду. В течение двух лет я испытывал предельное одиночество, сопровождаемое постоянным напряжением и страхом. Даже не поддаваясь этим чувствам, я оставался один в этой борьбе, один против всего мира. Я боролся один с мировой державой, с ее огромной и жестокой системой, а все оставались в стороне. Те немногие, кто поддерживал меня, тоже были полны сомнений и неверия. В то мгновение я чувствовал, что победил великана. Я победил Советский Союз, который всего полгода назад раздавил Чехословакию, и весь мир молчал от страха! Я вспомнил фразу из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля: «Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле…» Именно таким было мое ощущение тогда. Я взлетел наверх и увидел моих родных, которые испуганно спросили: «Что случилось? Что это был за вопль?» Я не мог сдержать радости: «Все! Я победил! Я получил разрешение на выезд. Я уезжаю в Израиль». Мои домашние были в шоке. Мама заплакала. Ее плач раздирал мне сердце: она оплакивала сына, которого, возможно, больше никогда не увидит. Так тогда прощались со всеми уезжавшими в Израиль. Отец отошел в сторону, я видел, что он тоже плачет. Я стискивал зубы, огорченный тем, что причинил самым любимым людям боль, но не мог сдержать переполнявшую меня радость.
