Николай Лузан - Между молотом и наковальней
Неужели в эту сумасшедшую декабрьскую ночь 2004 года, как и тогда — в середине позапрошлого века, подлое коварство и вероломство соседей посеет рознь среди абхазов и разожжет пламя взаимной подозрительности и ненависти?
…Неужели властолюбие новых вождей, так же как когда-то владетельных князей Абжуйской и Бзыбской Абхазии, замутит разум?
Неужели опять гордыня возобладает над милосердием?
…Неужели эта проклятая власть в очередной раз разделит народы?
…Неужели — и в это не хотелось верить! — абхазы схлестнутся между собой в бессмысленной братоубийственной войне, а те, кто останется жив, будут завидовать мертвым и искать спасения на чужбине?!»
Вернул меня к суровой действительности Ибрагим. Вежливо и твердо он напомнил:
— Николаевич, нам пора! После девяти лучше не ехать, а то, не дай бог, нарвешься на психопата или идиота.
— А может, все-таки обойдется, ведь Сергей Васильевич и Рауль не сумасшедшие, понимают: если тут полыхнет, то потом ни им, ни их детям этого никто не простит, — неуверенно возразил я.
— Вряд ли, слишком все далеко зашло, — мрачно заметил Кавказ.
— Нет никакого просвета! — согласился с ним Ибрагим.
— Но это же конец всему! Вам! Им! Абхазии! Неужели нельзя договориться?! — воскликнул я.
— Пока не получается. Поэтому, Николаевич, тебе лучше перебраться в Новый Афон, а то завтра здесь будет жарко, — мягко, но настойчиво потребовал Ибрагим и распахнул дверь.
— Хорошо! — согласился я и, тяжело опустившись на стул, предложил: — Ребята, присядем на дорожку.
Они сели рядом на кровать, и на несколько секунд в комнате воцарилось тягостное молчание, затем мы поднялись, и я потянулся к сумке с вещами. Кавказ перехватил ее, перебросил через плечо и направился к двери. Вслед за ним на лестницу вышли мы с Ибрагимом и, не задерживаясь, спустились к машине. Кавказ открыл дверцу и предусмотрительно уступил мне место на заднем сиденье, а сам сел впереди и расстегнул кобуру с пистолетом. Я невольно поежился, но сделал вид, будто ничего не заметил, и грустно сказал:
— Ну что, поехали, Ибо!
Он кивнул головой, включил зажигание и опустил ногу на педаль газа. «Мерседес» бесшумно сорвался с места и, легко вписываясь в крутые повороты, быстро скатился вниз по серпантину. На выезде, перед центральными воротами пришлось затормозить — дорогу преградил часовой, но, узнав машину и ее хозяина, без лишних слов распахнул створки. Выехав на приморское шоссе, Ибрагим не спешил набирать скорость и внимательно вглядывался в дорогу. Кавказ настороженно постреливал глазами по сторонам, пытаясь в свете редко горевших фонарей не просмотреть внезапной угрозы.
Позади осталась расцвеченная, как новогодняя елка, яркими огнями база ооновцев, там в ожидании близкой развязки тоже не смыкали глаз. Дорога вильнула влево, и стена из кипарисов вплотную приблизилась к ней. Обочина растворилась во мраке, Ибрагим совсем сбросил газ, и «мерседес» потащился вперед со скоростью черепахи. Мы проезжали самый опасный участок дороги, он буквально кишел автоматчиками, именно здесь в последние дни пролегла та незримая черта взаимного ожесточения и ненависти, расколовшая Абхазию на два враждующих лагеря, которая в любой момент могла взорваться огнем перестрелки и превратиться в линию фронта.
Метр за метром этой пока еще нейтральной полосы исчезал под колесами «мерседеса». Справа проплыла мрачная громада четырнадцатиэтажки, равнодушно взиравшей выбитыми глазницами-окнами на суетящийся у турбазы «Абхазия» людской муравейник. Впереди свет фар выхватил в темноте армейский «Урал», наглухо забранный брезентовым тентом. Ибрагим благоразумно взял от него подальше влево и проехал под железнодорожную эстакаду. Сразу после нее, у турбазы «Абхазия», нас в очередной раз остановил часовой — это был «хаджимбист». Кавказ высунулся из машины и что-то сказал по-абхазски. Тот отступил в сторону и перебросил автомат за плечо.
Ибрагим надавил на газ, но не успели мы проехать и сотни метров, как дорогу снова перекрыл вооруженный патруль. Кавказ с тревогой глянул на друга, тот замотал головой, и его рука соскользнула с пистолета. Сегодня удача и везение, кажется, были на нашей стороне, в патруле оказался наш общий знакомый Масик, и проверка, так и не начавшись, благополучно завершилась. Затем были еще проверки на посту у Ботанического сада и перед мостом над Гумистой, а дальше до самого Нового Афона Ибрагим лишь притормаживал на постах ГАИ. После перевала нам уже не попадались на глаза вооруженные бойцы, но, несмотря на это, чувство глубокой тревоги, которое мы читали на напряженных лицах милиционеров и в поведении редких прохожих, не покидало нас.
Наконец закончился бесконечный серпантин «тещиного языка», и мы скатились с последнего крутого подъема в Новый Афон. Поселок замер в тревожном ожидании, и лишь подслеповатые огни, кое-где пробивавшиеся из-за плотно закрытых ставень и штор, напоминали о том, что там теплится жизнь. Ибрагим остановил машину у заградительных бетонных блоков перед въездом в пансионат. Впереди, в сотне метров, в свете редких фонарей горбилась серая асфальтная лента дороги, ведущей к главному корпусу. Перед ним и на стоянке было непривычно тихо и безлюдно, в дальнем ее конце сиротливо стояла одинокая маршрутка, уныло помигивавшая зеленым огоньком. В эти дни охотников попасть на отдых в Абхазию, сотрясаемую конфликтами, не осталось.
Ибрагим заглушил двигатель, и вновь начавшийся дождь монотонно забарабанил по капоту и холодными струйками покатился по лобовому стеклу. Шальной ветер, налетавший со стороны тревожно рокотавшего моря, сгребал в охапки ворохи опавших листьев и швырял ими в металлический забор. В ответ он отзывался сердитым утробным гулом, ему вторила печальным скрипом болтавшаяся на сорванных петлях калитка.
Минута проходила за минутой, но никто из нас не решался первым выйти из машины. Мы словно боялись потерять нечто очень важное и дорогое, то, что за десять с лишним лет накрепко связало нас тысячами невидимых уз. Это были не только бескорыстная мужская дружба, радости и огорчения, потери и приобретения, что все эти годы мы делили вместе. Нет, это было нечто неизмеримо большее — это была наша общая мечта, которую, как нам еще недавно казалось, мы нашли в Абхазии.
Именно мечта! Однажды самым непостижимым образом она свела нас вместе на этой некогда благословенной земле. Война только закончилась и на каждом шагу напоминала о себе дымящимися развалинами городов, опустошенными и обезлюдевшими поселками, свежими могилами павших, почерневшими от горя и страданий лицами вдов и матерей. И я, волей случая оказавшийся в те дни в Абхазии, был потрясен до глубины души теми чудовищными разрушениями и потерями, что принесла война на эту божественно прекрасную землю.
И тем удивительнее и невероятнее среди этого бескрайнего моря горя и беды казались та чистая, как вечные снега на вершинах Ульгена и Агепсты, дружба и та теплая, подобная целебным источникам Ауадхары и Мархяула, доброта людей, очищающая душу от скверны эгоизма и стяжательства, которые после августа 1991 — го захлестнули Россию. Здесь, в опустошенных войной и мародерами домах Ибрагима Авидзбы, Беслана Кубравы, Феликса Цикутании, братьев Читанава и еще десятка моих новых друзей, слова «Родина» и «друг» по— прежнему значили гораздо больше, чем миллиарды Абрамовича и шестизначный счет в «Бэнк оф Америка».
Тут, в Абхазии, среди новых друзей я постепенно приходил в себя после рокового августа 1991 года, который обернулся невосполнимыми потерями. Рухнула страна, а вместе с ней и привычный, окружавший тебя с самого рождения мир. Мрачная тень гражданской войны зловещими всполохами загромыхала на Кавказе и в Приднестровье. Смута захлестнула Россию, и ее мутная волна вознесла к власти политическое отребье, которое принялось алчно терзать великое наследие своих предков в неуемной жажде наживы.
В те окаянные дни и месяцы душа задыхалась от невыносимой мерзости, наглой лжи и откровенного предательства, которые, как гной из ран, перли из всех щелей. Политическая тусовка, дорвавшаяся до власти, подобно дворовой своре, сорвавшейся с цепи, визжа от нетерпения, ринулась к заветной кормушке. Страна походила на одну огромную зловонную зону, в которой неограниченный произвол чиновников и нормы уголовщины превращались в «закон», а расстрельные команды киллеров выступали его исполнителями.
Тогда, десять лет назад, здесь, в Абхазии, вместе со своими новыми друзьями я обрел веру и надежду. И вот теперь у стен Пантелеймоновского монастыря мы прощались со своей, наверное, наивной мечтой. В очередной раз человеческие грехи — властолюбие и гордыня — грозили разрушить ее. Я первым распахнул дверцу и шагнул на улицу, вслед за мной вышли Ибрагим и Кавказ. В те последние минуты перед расставанием, наверное, одна и та же мысль бродила в наших головах: возможно, сегодняшний вечер станет последним. Ибрагим и Кавказ не решались сказать прощальные слова, а у меня в горле тоже внезапно застрял ком, и я с трудом выдавил из себя:
