Владимир Черкасов-Георгиевский - Генерал Деникин
Беспросветная нужда семейства с этих пор кончилась. Елизавета Федоровна стала относиться к посерьезневшему сыну по-новому, ни в косм случае не «пилила». Наоборот, мать делилась с мужающим на глазах юношей своими переживаниями, советовалась по домашним вопросам. А он просто помнил предсмертный наказ отца.
* * *Реальное училище, где учился шестиклассник Антон, включало семь классов. Но молодежь, оказавшаяся «прогрессивной» и в тишайшем Влоцлавске, так заявила о себе, что выпускной класс испарился.
Дело в том, что реалисты-семиклассники с пробиванием пуха на верхней губе ввели традицию ходить вне училища в штатском. В едином свободомыслии они болтались по ресторанам, где нахально выпивали, плюнув на установленный срок, после которого учащимся не разрешалось появляться на улице. Директор Левшин был гуманным человеком, но любил порядок, в соответствии с чем распрощался с Епифановым. Он попробовал приструнить ухарей, распоясавшихся уже до прямых дерзостей педагогам. И один из семиклассников в жарком отстаивании своих «прав» ударил директора по лицу!
Негодяя исключили с «волчьим билетом» – без права приема в любое учебное заведение. Директора же погнали по нисходящей в Лович, а 7-й класс вообще закрыли. Соломонова справедливость восторжествовала, если не считать, что влоцлавским шестиклассникам пришлось заканчивать выпускной класс в других местах. Деникин отправился за этим в реальное училище того же Ловича, городишка ближе к Варшаве, где было механико-техническое отделение.
Снова оказавшийся тут директором господин Левшин представил новичка превосходно. Антон, уже привыкший пяди не уступать, оправдал его рекомендацию, сразу начав в седьмом классе брать призы по математике. По левшинской же, возможно, протекции получил он на ученической квартире, где поселился, должность «старшего», как и у себя дома во Влоцлавске. Это было крайне небесполезное обстоятельство – «старший» платил лишь половину содержания. Но такие скидки просто так не давали.
Деникину надлежало следить за внутренним порядком в помещении одиннадцати квартирующих с ним человек. А самое неприятное – заполнять месячную отчетность с графой: «Уличенные в разговоре на польском языке».
Антон Деникин всегда чувствовал себя русским не по принадлежности к Российской империи, а подуху. Став реалистом и по училищу, он вел себя среди подавляющего коллектива польских учеников, пожалуй, также, как его мама, демонстрировавшая свою «природность» в их семье. Только Антон подчеркивал в училище «русака». Как и дома с «интернациональными» родителями, он разговаривал с поляками по-польски, а с русскими – по-русски. Но русских в классах было немного, в каждом – человека три-четыре. И те, «природные русаки», пытались подстраиваться к окружающим, ополячивали родную речь. Это выводило Антона из терпения. Деникин вызывающе вел себя с такими, непременно четко выговаривая русские слова, и дрался.
Однажды после подобной стычки к Деникину подошел однокашник – такой же боевой среди поляков – и пожал Антону руку.
– Я уважаю тебя за то, что ты говоришь по-русски со своими, – он подчеркнул последнее слово.
Поляки выделяли в Деникине эту независимость, они за такое право шли на восстание косиньерами, когда не имели боевого оружия. Бывало, что гуляли с Антоном за городом вместе и кто-то затягивал бунтовскую «3 дымом пожарув» или «Боже, цось Польске». Другие поляки останавливали певца:
– Брось, нехорошо, ведь с нами русский.
Как же мог «старший» Деникин, воспитанный в непререкаемых заветах чести, указывать на своих товарищей, говоривших по-польски напропалую? Рискуя потерять большие льготные деньги, которые в его семье по-прежнему считали, Антон стал выводить в злосчастной графе: «Таких случаев не было».
Через три месяца Деникина вызвали к Левшину. Директор произнес сурово:
– Вы уже третий раз пишете в отчетности, что уличенных в разговоре на польском языке не было.
– Да, господин директор.
– Я знаю, что это неправда.
Деникин молчал. Вздохнул Левшин.
– Вы не хотите понять, что такой меры требуют русские государственные интересы. Мы должны замирить и обрусить этот край.
Директор пристально смотрел ему в лицо. Молчал Антон. У Левшина изменились глаза, приблизительно так, как когда-то после приговорного «нет» Епифанова, и он сказал:
– Ну, что же, подрастете и когда-нибудь поймете. Можете идти.
Деникин до выпуска продолжал «не уличать» поляков, но со «старшего» его не сняли.
Когда генерал Деникин станет белым вождем, глава нового Польского государства Пилсудский увидит в нем врага Польши. Это будут повторять некоторые комментаторы истории. Безосновательность такого ярлыка очевидна. Тенденциозность же – от того, что, свято храня свое право на независимость, такие люди отказывают в нем другим. А ведь Антон, ставший Антоном Ивановичем, лишь продолжал честную позицию старого императорского офицера, своего отца. Тот тоже сталкивался с поляками, лишь когда этого требовали высшие интересы России.
Таким в кабинете директора Антон не посчитал мелочное «обрусительство», но впоследствии офицером он потребовал «равноправия» от его бывших поляков-однокашников. Немало из них закончили высшие технические училища и, встречаясь с ним, продолжали разговаривать по-польски, рассчитывая от него на такой же язык. Теперь Деникин стал говорить с ними только по-русски, отчего многие обиделись и отвернулись.
Лишь в 1937 году Антона Ивановича разыскал за границей, прочитав его книги, училищный одноклассник, сделавшийся высоким лицом. Это был вышедший в отставку первый директор государственного банка Польши, занимавший пост и министра финансов Станислав Карпинский. Он прислал Деникину свою книгу воспоминаний, несмотря на упреки на генерала в «антипольскости». Стали переписываться, и в одном из писем Антон Иванович многозначительно отметил:
«Память моей покойной матери-польки и детские и юношеские годы, проведенные на берегах Вислы, оставили во мне глубокий след и создали естественную близость, понимание и расположение к польскому народу».
Карпинский жил с Антоном в Ловиче вместе и являлся одним из тех в их общежитии, в основном польском, кто горячо брался за «мировые вопросы». Тогда Деникин был круглосуточно в обществе своих 16-17-летних сверстников, их юношеское воображение кипело в поисках правды, смысла жизни. Чем только не интересовались: и новейшими техническими изобретениями, и «четвертым» измерением.
Много читали художественной литературы, штудировали труды по социальным проблемам. Отчаянно спорили. Поляки старались не касаться при русских лишь политических вопросов, поляков всегда тайно томила одна идея: «Еще Польска не сгинэла». Деникин же тогда бросил что писать, что читать стихи, определив заодно и Пушкина, Лермонтова «ерундой». Их прелесть он оценит позже. Зато с жюль-верновской тематики переключился на «Анну Каренину», может быть, потому что такой роман был строго запретен в тогдашнем Антоновом возрасте.
Страстнее всего эту здравую молодежь в конце XIX столетия по Рождеству Христову занимал религиозный вопрос. Они не вникали в разницу вероисповеданий, а доискивались главного – о бытии Бога. Вот когда их души подлинно волновались, взмывая и обессилевая до дна. Наряду с Библией прорабатывали сочинения «физиологического» Эрнеста Ренана о Христе, христианстве и другие безбожные книжки. Ночи уходили на дискуссии.
Давно неподдельно воцерковленный Деникин в этом богоискательстве со своих высот не падал, а товарищи дружно ломились в открытые двери. Один русский пошел с крамольными сомнениями к православному преподавателю Закона Божьего. Тот выслушал, промолчал и влепил ему, чтобы не сомневался, двойку в четверть, обещал срезать и на выпускном экзамене. А поляки к своему ксендзу по такому и обращаться боялись, опасаясь его доноса. Этот неукоснительно представлял начальству списки уклонившихся от исповеди, за что их родителей на неприятный разговор вызывал директор, и виновникам снижался балл за поведение.
Богоискателям-полякам все же больше повезло. Один из них, вопреки правилам, отправился на исповедь к ксендзу не из училища. Молодой священник, выслушав его покаяние в маловерии, смиренно сказал:
– Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему не обяжет.
– Слушаю вас, – смятенно ответил реалист.
– В минуты сомнений твори молитву: «Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя».
Это произвело сильнейшее впечатление на все общежитие. Старший же в нем Деникин больше бился со своими колебаниями в одиночку. И однажды ночью Антона так озарило, что он горячо произнес про себя:
«Человек – существо трех измерений – не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и православие!»
