Олег Пленков - Культура на службе вермахта
Важнейшими постулатами геббельсовской военной пропаганды были: то, что война навязана немецкому народу, что в войне речь шла о жизни или смерти немецкого народа, что война является тотальной. Первый тезис сформировался с началом войны, второй появился после нападения на СССР, третий — после Сталинграда. В одной из инструкций Геббельс заявил: «Мы проиграем войну, если не сможем мобилизовать на борьбу все силы»{868}. Он предложил сформировать специальную инстанцию, которая бы получила все полномочия для реализации идеи тотальной войны. В этот орган Геббельс хотел включить рейхсляйтера Бормана, рейхсминистра Ляммерса и самого себя{869}. Геббельс считал, что для отправки в ближайшее время на фронт 1 млн. солдат необходимо закрыть в ближайшее время многочисленные кафе и рестораны, ввести строжайшую трудовую повинность. Указ Гитлера от 13 января 1943 г. начинался словами: «Тотальная война является первой нашей задачей в борьбе за достижение победоносного и долгожданного мира»{870}. Этим указом было предусмотрено освобождение всех сил и средств для усиления вермахта и военной промышленности. Вакантные места в важных с военной точки зрения отраслях производства должны были замещаться за счет менее важных в военном отношении производств. Еще 22 ноября 1942 г. Гитлер поручил генералу от инфантерии фон Унру возглавить управление по проверке всех немцев, имеющих «броню» от призыва, и отправления на фронт хотя бы части признанных ранее негодными для фронта (u.k. — unabkommlich). Все крупные гражданские строительные или производственные проекты были заморожены. Геббельс требовал, чтобы все мужчины от 16 до 65 лет и все женщины от 17 до 50 лет зарегистрировались в ведомствах ДАФ. Первоначально народ был настолько воодушевлен тем, что наконец будет достигнуто справедливое распределение всех трудностей, что в пересказах СД часто говорилось о стремлении немцев видеть в последовательной реализации всех установок тотальной войны проверку искренности режима в стремлении действительно последовательной и без оглядки на ранги и звания мобилизации всей страны на борьбу. Геббельса эти вести только обрадовали: «Я позабочусь о том, чтобы дочери плутократов перестали праздно болтаться, а взялись за работу»{871}. В этом же выступлении Геббельс сказал, что подобные радикальные настроения народа убеждают его в том, что немцы не утратили мужества и требуют более суровых мер по полной мобилизации всей страны на смертельную борьбу{872}.
18 февраля 1943 г. Геббельс произнес речь во Дворце спорта в Берлине, он обратился к аудитории с 10 наводящими вопросами: верит ли народ в окончательную победу, готов ли страдать и выносить трудности ради этой победы, одобряет ли народ введение смертной казни за мошенничество и спекуляцию, одобряет ли привлечение к производственному труду женщин и т. д., короче, — одобряет ли народ тотальную мобилизацию? Разумеется, на каждый такой вопрос Геббельс получал громогласное «да», аудитория была специально подобрана, тщательно подготовлена и состояла из нацистов{873}. Не удивительно, что общественные отклики на эту речь были позитивны{874}. Аналитики СД отмечали, что на народ большое впечатление произвела осведомленность министра пропаганды и то, что он полностью в курсе настроений немецкой общественности.
В своей речи Геббельс старался использовать немецкий страх перед русскими: он говорил, что европейская культура в опасности, что опасности можно избежать только при условии стопроцентной мобилизации всех немцев, невзирая на их социальное происхождение. Практически это было объявлением войны «господам из высшего общества и их напомаженным и с завитыми волосами дамам, щеголям, которые утром верхом разъезжают по Тиргартену, а вечерами засиживаются в ресторанах»[54]. В передних радах перед министром пропаганды сидели специально отобранные инвалиды с ампутированными конечностями, опекаемые сиделками, ветераны войны, 50 кавалеров Рыцарского креста с Дубовыми листьями. Для статистики в зале были собраны рабочие, интеллигенция, крестьяне, женщины — эта публика якобы была точным срезом немецкого общества. Именно к ним были обращены слова Геббельса: «Вслед за наступающими советскими дивизиями следуют команды ликвидаторов из евреев, а за ними поднимается призрак террора, голодной смерти, анархии»{875}. Слова министра были обращены и к Западу и к нейтралам, которые должны были осознать исходившую от СССР опасность.
Интересно отметить, что документальный фильм с репортажем о речи 18 февраля произвел на немцев столь же большое впечатление, как и на присутствовавших в зале. Оператор смог передать атмосферу выступления и заразить ею присутствовавших на киносеансе зрителей{876}. В дальнейшем, однако, началось действие иных факторов в немецком восприятии и оценках пропагандистского напора и давления в процессе «тотальной мобилизации». СД стала доносить, что все чаще пропаганду стали расценивать как нетактичную и грубую, а ее инициатор сильно утратил в доверии. В окружении Гитлера долгое время после Сталинграда считали, что возникшее к пропаганде недоверие вскоре удастся преодолеть. СД передавала 8 февраля 1943 г., что первый шок прошел{877}, но впоследствии оказалось, что это было не преодоление шока, а состояние полуобморочного равнодушия и растерянности — настолько тяжелое впечатление произвел Сталинград на немецкое общественное мнение.
Все больше немцев для того чтобы представлять объективную картину происходящего, настраивались на иностранное радио — на западе и юго-западе предпочитали швейцарское, а те, у которых родственники пропали или погибли на Востоке, слушали московские передачи — «Военнопленный» (Kriegsgefangene) или «Письмо из дома» (Heimatpost). Всё меньше немцев рассматривало прослушивание вражеского радио как преступление{878} — это весьма показательно при немецкой дисциплинированности. После Сталинграда эти радиостанции стали особенно популярны: дело в том, что советские инстанции категорически отказывались давать даже союзникам или нейтралам какие-либо сведения о пленных, а в этих передачах часто приводили имена с немецкими адресами пленных, указывали их гражданские профессии и даже зачитывали послания военнопленных родственникам в Германии. При этом, разумеется, советская пропаганда не упускала возможности влиять на слушателей в нужном направлении. Часто советское радио апеллировало даже к религиозным чувствам немецких слушателей, также давались всевозможные рекомендации и советы по организации подпольной работы{879}. Летом 1943 г. СД повторно передавала, что прослушивание иностранного радио становится все более распространенным, а в политических спорах немцев все чаще возникал аргумент, что в Англии прослушивание иностранного радио официально не запрещалось. Этот аргумент являлся весьма действенным, и осужденные за прослушивание «вражеского» радио вызывали сочувствие и понимание{880}. По информации СД, немцы часто обсуждали и содержание английских листовок — их авторов хвалили за тонкость работы, а немецкой военной пропаганде доставалось за грубую и примитивную работу. Геббельс почти всегда чутко откликался на эту критику, он призывал своих подчиненных к систематической и четкой работе, указывал, что — как в свое время у Катона Старшего всякая речь завершалась указанием на необходимость разрушения Карфагена (ceterem censeo Carthaginem esse delendam) — так и они должны помнить о главной цели Германии — разрушении большевизма{881}. Геббельс требовал от подчиненных четкого знания и использования в пропаганде различий между народами СССР, призывал покончить с рассказами о планировании на Востоке немецких поселений и немецкой колонизации — это, на его взгляд, пропаганде вредило. В апреле 1943 г. СД передавала, что немецкие представления о русских за последнее время менялись таким образом: во-первых, вопреки пропагандистским утверждениям, русские в большинстве своем оказались религиозными людьми; во-вторых, рабочие с Востока — это не грубые и примитивные роботы, а очень изобретательные и интеллигентные труженики, часто выказывающие техническую одаренность; в-третьих, лишь небольшой процент из них являются неграмотными; в-четвертых, большевизм вовсе не разрушил семью — семейные узы и твердая семейная мораль русских была очевидной; в-пятых, советские люди не подвергались у себя на родине физическому наказанию и принудительной работе{882}. В свете этих впечатлений геббельсовская пропаганда теряла былую эффективность и действенность, и нацистам все труднее было убеждать немцев, что русские — это олицетворение большевистской опасности.
Во время войны Геббельс даже похороны смог превратить в эффективное пропагандистское средство. Известные солдаты, чьи имена «запечатлелись в сердце народа», удостаивались «государственных похорон» (например, знаменитый ас полковник Вернер Мёлдерс или доведенный до самоубийства фельдмаршал Эрвин Роммель).
