Юрий Чернов - Судьба высокая «Авроры»
Вот и теперь смотрю я на цветные эскизы, слушаю комментарии Льва Львовича:
— К десятой годовщине Октября «Аврору» наградили орденом Красного Знамени. Это был первый из кораблей Военно-Морского Флота, удостоенный такой награды.
В то время краснознаменного флага не существовало, и каким он должен быть, никто не знал.
Отец решился разработать эскиз флага и предложил свой эскиз командованию. Командование эскиз одобрило. Ждать, пока изготовят флаг в мастерских, не было возможности. Пришлось рисовать ордена масляными красками на белых кусках флагдухов, а потом вшивать их в полотнище кормового и гафельного флагов.
К торжественной церемонии все было готово!
Покидая квартиру на Васильевском острове, я вспомнил, что отсюда, от заводской стенки Васильевского острова, в ноябре 1948 года «Аврора» ушла в свое последнее плавание — к месту вечной стоянки. В этом плавании участвовал и Лев Андреевич Поленов. Два тяжелых инфаркта, перенесенных им, не смогли помешать ему взойти на борт корабля.
«Аврора» стала его судьбой, его жизнью. И вопреки уговорам врачей, вопреки недугам, жестоко терзавшим его, он всегда находил в себе силы, чтобы рассказать об «Авроре» в рабочей, в молодежной или в военной аудитории. Так было и в тот, последний раз.
В ноябрьские дни Льва Андреевича пригласили к себе пионеры. Долгими рукоплесканиями приветствовали они известного авроровца. Рядом с боевыми орденами заалел галстук почетного пионера.
Лев Андреевич был взволнован. Он рассказывал, и вся жизнь проходила перед ним: и выход «Авроры» к Зимнему, и второе ее рождение, и первые заграничные походы, и… Внезапно рассказ его оборвался. Он прижал обе руки к груди, словно хотел зажать комочек сердца своими ладонями, но опоздал. Он упал, будто настигли его осколки и пули трех отгремевших войн, в которых он участвовал.
Гроб с телом Льва Андреевича, сопровождаемый многотысячным кортежем, установили на Петроградской набережной. На борту «Авроры» замерла в траурном безмолвии команда крейсера. Дрогнули трубы оркестра. Дрогнул приспущенный флаг.
Жизнь военного моряка Лев Андреевич начал на «Авроре». Без малого полвека спустя «Аврора» проводила его в последний путь.
Окно в Европу
Нас провожали очень торжественно. В Лужской губе «Аврора» и «Комсомолец» медленно прошли вдоль линии кораблей Балтфлота. От корабля к кораблю, то угасая, то нарастая, перекатывалось «ура». Команды, выстроенные на верхних палубах, приветствовали и напутствовали нас.
На флагмане «Марате» взметнулся сигнал: «Желаем счастливого плавания и благополучного возвращения».
Все мы ждали этого дня, готовились к нему, а когда настал момент расставания, что-то кольнуло в груди. Позади остались дымки эскадры, а впереди была морская даль.
Конечно, моряк на то и моряк, чтобы плавать, а все-таки не оставляла мысль: с начала первой мировой войны русские военные корабли не выходили за пределы Финского залива и Балтийского моря. В иностранных портах ни разу не видели советских военморов. Нам предстояло быть первыми.
Мне в ту пору исполнилось двадцать два года. В нынешнее время мой ровесник жизнь только начинает. Окончил, к примеру, техникум или институт, делает первые самостоятельные шаги.
Я себя начинающим не чувствовал. Как-никак, за спиной гражданская война. Воевал с белоэстонцами, с бандами Булак-Балаховича и Махно, прошел пехотинцем от Синельникова до Перекопа. Словом, знал цену и солдатскому сухарю, и последней обойме, и последнему глотку воды во фляжке. Бывало, перед тобой Сиваш с мертвой водой, а ты лежишь под огнем, не зная, от чего скорее погибнешь: от вражьей пули или от смертельной жажды.
Оба брата моих на флоте служили. И меня подначивали:
— Хватит обмотки навертывать. Давай к нам, моря покорять!
Братьям я не внял, а на призыв комсомола откликнулся. В шестнадцать лет стал я комсомольцем, в семнадцать — членом партии, и привык: раз надо значит, надо! Пошел добровольцем на флот.
В июле 24-го, когда с командирского мостика прозвучала команда: «По местам стоять! С якоря и со швартовов сниматься!», морским волком я еще не был. Но худо-бедно два года на флоте отслужил, на морских ветрах просолился, к дальнему походу был готов и телом, и душой.
К тому времени назначили меня политруком машинной команды. Не только головой понимал я — каждой клеточкой чувствовал, какая ответственность на мне лежит. И любой военмор понимал: идем в зарубежные страны, впервые советский флаг несем в чужие воды. По мне, по тебе обо всей стране судить будут!
И конечно, символично было, что Страну Советов представлять за рубежом поручили «Авроре» — крейсеру, возвестившему начало новой эры. С нами шло учебное судно «Комсомолец». На борту его — курсанты, будущее нашего флота. Им предстояло, как тогда говорили, «оморячиться» — получить закалку, отработать навыки в трудном, почти шеститысячемильном походе вокруг Скандинавии.
Пока буржуазные газеты на все лады трубили, что Советская Россия осталась без флота, что в стране анархия и развал, мы серьезно и упорно готовились к походу: не на страх, а на совесть постигали морское дело, на досуге кое-кто языки изучал, в судовой библиотеке чаще, чем обычно, книги норвежских писателей брали, Ибсена, например, или читали о странствиях Амундсена и Нансена, в салоне музыка Грига звучала.
Перед выходом погрузили большой запас угля. Наш военмор и летописец Миротин на этот счет говорил: «Угольная пыль въелась под глазами, словно они подведены, как у цирковых наездниц».
Вся команда участвовала в угольной погрузке, все действительно были черны как черти, но мы понимали: во-первых, страна не располагает лишней валютой, чтобы покупать уголь за границей, во-вторых, не хотели зависеть от прихотей буржуазных государств. От них можно было ждать любых сюрпризов!
После погрузки палубу выторцевали, пролопатили, она сверкала, продраенная песком, промытая водой, и привередливый боцман мог белым платком ткнуть в любое место палубы — не придраться! Платок остался бы белоснежным.
Покраска так омолодила корабль, что, если взглянуть на него со стороны, никто не поверил бы, что сотни снарядов терзали тело его под Цусимой, что два десятилетия бороздит он моря и океаны.
Гордая красавица наша «Аврора» снова была молода, стремительна, исполнена грации, присущей кораблям этого типа.
«Смотри, заграница, во все глаза, — думал я про себя, — вот мы какие! А ты трубишь, что в России нет флота…»
Вышли из Финского залива. Желтовато-серая вода сменилась синевато-зеленой, морской. Потянул ветер, закурчавились белые барашки.
Встретили итальянский линейный корабль «Карло Мирабелло». Отсалютовали. Это был, кажется, первый визит иностранного военного судна в наши воды без захватнических целей.
Впереди возник остров Готланд. По мере приближения он словно подымался из воды, становясь все больше и больше. Как на фотобумаге, брошенной в проявитель, прорезались ленты дорог, трубы заводов, темная щетина леса, светлые пятна пашен, мельницы с широкими крыльями, рыбачьи лодки на прибрежной полосе, похожие на большие черные ракушки.
А на кораблях шла будничная жизнь. В шесть — побудка, до семи вязание и уборка коек, в восемь — подъем флага, потом учение, вахты. Вахты были на юте и на баке, гребцы дежурили у спасательных шлюпок.
Самая трудная вахта — штурманская: четыре часа на открытом мостике, нередко под дождем, под шквальным ветром.
Отрабатывали спуск паровых и гребных судов. Чередовались тревоги боевая, пожарная, водяная.
Распорядок строго соблюдался. О том, что рейс необычный, ничего, собственно, не говорило. Исключение составлял лишь корабельный оркестр, разучивавший норвежские, датские и шведские гимны.
Музыканты часто сбивались, слышалась команда: «Отставить!» И все начиналось сначала. Слушая, как репетируют оркестранты, я про себя невольно отмечал: «Готовимся»…
И еще я заметил одну особенность, которую прежде не замечал. В плавании обычно у всех забот полон рот, некогда предаваться созерцательности. А сейчас, как выдастся свободная минутка, тянет на палубу, хочется поглядеть, какие по курсу встают острова, видны ли лоснящиеся спины тюленей, провожают ли нас крикливые чайки.
Я родился и детство провел в деревне Писковичи на Псковщине, вырос, как говорится, на природе. Встречал в поле восходы, росная трава омывала ноги, ходил в ночное, слышал шелест летучих мышей, крик филина, видел падающие звезды.
Это стало привычным, примелькалось. А море всегда неповторимо. Утром одно, днем — уже другое, вечером — не похожее на дневное, а следующим утром оно опять неузнаваемое…
Может, такое восприятие зависит от общей настроенности? Не знаю. Но где-то близ острова Эланд я видел, как в небе отражаются плывущие парусники, невесомо-легкие, скользящие, как привидения. Померкло солнце, и этот мираж растворился в воздухе.
