Николай Гродеков - Хивинский поход 1873 года. Действия кавказских отрядов
Путь от канала Угуз пролегает сначала по сплошным густым камышам, а потом по кустарнику до канала Киат-Джарган. Перейдя в брод этот канал, отряд расположился на привал около полудня, на берегу канала, в лесу. Здесь люди освежили себя купаньем, и, наловив множество рыбы, сварили себе обед. Часов около четырех выступили с привала и шли безостановочно 26 верст, до самого места расположения оренбургского отряда. Было уже поздно ночью, когда кавказские войска, с музыкой и песнями, подходили к месту ночлега. Едва они стали располагаться на биваке, как в оренбургском лагере затрубили тревогу и раздалось несколько выстрелов. Произошла ли эта тревога от того, что аванпостная цепь приняла бой турецкого барабана в мангишлакском отряде за неприятельские выстрелы, или оттого, что некоторые из офицеров кавказского отряда, быстро проехав в оренбургский лагерь к маркитанту напиться чаю, не успели дать ответа на оклик часовых — неизвестно; но это могло окончиться катастрофою, потому что кавказцы, быстро разобрав ружья ускоренным шагом двинулись на выстрелы. Только благодаря тому, что некоторые старшие офицеры, выехав на аванпостную цепь и узнав в чем дело, возвратили войска, тревога обошлась без несчастных случаев.
На другой день, 15 числа, генерал Веревкин приветствовал кавказские войска и благодарил их за совершенный ими славный поход. По поводу этого осмотра, а также участия мангишлакского отряда в деле под Ходжейли, он, между прочим, сообщал командующему войсками Дагестанской области, что к величайшему удовольствию и не без удивления он убедился, что отряд сбережен вполне, что в людях не только не заметно следов усталости или изнурения, но что напротив все они смотрят бодро и весело, истинными молодцами. «Войска эти, писал он, вполне достойны своей высокой боевой репутации и всегда сумеют поддержать громкую славу, заслуженную ими в полувековой кавказской войне. Чувствую глубокое удовольствие и горжусь честью хотя временно командовать такими прекрасными войсками»[219].
Действительно, было чему удивляться. Мангишлакский отряд имея продовольствие на исходе, при самой скудной даче, прошел пространство от Алана до Карабайли в 220 верст в течение семи дней, с 8 по 14 мая включительно, делая средним числом по 32 версты в сутки. Страшные, почти нечеловеческие усилия надо было употребить для такого быстрого марша. Прусский поручик Штум о переходе от Алана до Кунграда отзывается следующим образом: «Этот переход, совершенный войсками в течение трех[220] дней, по знойной песчаной пустыне, при совершенном отсутствии воды представляет собою, быть может, один из замечательнейших подвигов, когда либо совершенных пехотною колонною с тех пор, как существуют армии. Переход от Алана до Кунграда навсегда останется в военной истории России одним из славных эпизодов деятельности не только кавказских войск, но и вообще всей русской армии и, в особенности, беспримерной мужественной, выносливой и хорошо дисциплинированной русской пехоты»[221].
Кавказцы поразили всех в оренбургском отряде своею более, чем спартанскою обстановкою; в кавказском лагере почти не видно было ни одной палатки; ни у кого из офицеров, даже у начальника отряда, не находилось ни кровати, ни стола, ни стула; вьюков не было заметно. Когда Веревкин в первый раз осматривал кавказские войска, свита его, не видя в лагере никаких тяжестей, полагала сначала, что оне ушли уже вперед, — так поразила ее пустота кавказского бивака, а между тем на этом биваке было все, что только имел отряд. Люди, взявшие из Киндерли по две рубахи и по двое подштанников, изорвались до такой степени, что рубахи держались на их плечах только на швах и везде просвечивало голое тело. Офицеры были не в лучшем положении: кителя их износились до того, что вместо пол болталась бахрома; некоторые пошили себе башмаки, в роде тех, какие были у солдата. Плечи у пехотинцев, от постоянной носки винтовки, покрылись ссадинами и болячками. Лица загорали до такой степени, что цвет их мало отличался от цвета кожи самых смуглых туркмен или киргиз; носы покрылись скорлупою, а лица и уши пузырями. Но все это ни мало не портило общего вида; напротив, бодрость солдата, казаков и дагестанских всадников, их воинственная выправка, их неумолкаемые боевые песни, их зурна с неизбежною лезгинкою, их смелые ответы, их загорелые, но светлые лица, были так внушительны при описанной обстановке, что казалось для них нет ничего невозможного. Действительно, войска уже закалились до такой степени, что никакие лишения не могли сломить их высокий нравственный дух. Как пример высокого развития этого духа, можно привести следующее факты. Обер-фейерверкер тифлисской лаборатории Василий Зверев, состоявший при ракетной команде, от сильного изнурения заболел до такой степени что не мог следовать даже на лошади и ехал на верблюде будучи привязан к нему. Совершенно ослабевший и уже в безнадежном состоянии на выздоровление, он, на вопрос одного офицера, в каком состоянии его здоровье, весело отвечал: «всем здоров, ваше благородие, всякую службу могу исполнить, только руки и ноги не действуют». Чрез два часа после такого ответа он скончался. Это происходило 11 мая, в кавалерийской колонне, при следовании ее к спуску Караул-гумбет.
При движении пехотной колонны от колодцев Кара-кудук к озерам Ирали-кочкан, при совершенном затишье в воздухе и жаре от 38° до 40° R., имея ничтожное количество соленой, вонючей, мутной и горячей воды, люди сами изнемогавшие от жажды, видя, что артиллерийские лошади пристают, поделились своим запасом воды с изнемогавшими конями. Трогательно было видеть, как солдаты подносили в шапках воду этим животным. И никто из них не думал, что совершает подвиг, а каждый считал долгом помогать своим боевым товарищам и выручать их из беды. Поручик Штум не раз выражал свое удивление по поводу замеченных им гуманности и братства в рядах кавказских войск. Его удивляло, что, при утомительных переходах, офицеры, казаки и дагестанские всадники, отдавши своих лошадей под присталых солдат, шли. пешком. Между тем, тут нет ничего удивительного: кавказские войска ведутся таким образом, что никакого антагонизма между родами оружия нет и в помине. Всякий помогает друг другу скромно, безвестно, не ища награды, не рисуясь.
Поход мангишлакского отряда подтвердил возможность развить и возвысить нравственную сторону человека до той степени, при которой духовная его природа берет верх над материальными потребностями.
«Каждый солдат должен поставлять себе за честь слыть хорошим ходоком, говорится в наших военных законах, и гордиться сим именем, так как всякий переход сближает его с неприятелем»[222]. Пехота мангишлакского отряда вполне заслуживает название хорошего ходока. Действительно, исключив 5 дневок, окажется, что отряд шел в течение 25 дней; в это время он сделал 636 верст, т. е. средним числом по 25 верст в сутки. Сравнивать этот поход с другими когда либо произведенными замечательными маршами — невозможно, так как обстановка, при которой совершался хивинский поход, единственная в истории регулярных армий.
Форсированный марш на соединение с оренбургскими войсками дорого обошелся мангишлакскому отряду. Он потерял: умершими трех человек, больными, оставленными в кунградском лазарете 46 чел., 41 лошадь и около 200 верблюдов, находившихся при колонне Аварского. Кроме того многие лошади пришли в такое состояние, что едва добрели до ханства, где оне и были заменены туземными лошадьми, приобретенными покупкою или отбитыми в делах с неприятелем.
* * *В виду недостатка перевозочных средств, не только не было возможности усилить гарнизоны Биш-акты и Ильтедже до двух рот, одной сотни и одного орудия, как предполагалось, но даже самое существование 12-й роты апшеронского полка, занимавшей Ильтедже, не было обеспечено и она принуждена была отступить в Биш-акты. Рота эта, как сказано, была обеспечена по 21 мая. 8 мая, от колодца Торча-тюле, на пути от Алана до Караул-гумбета, Ломакин послал нарочного с приказаниями на опорные пункты, к Навроцкому и воинскому начальнику Ильтедже. Первому предписывалось идти с транспортом в Ильтедже, где остановиться и ожидать распоряжений куда направить транспорт, т. е. на Кунград или на Куня-ургенч; в ожидании этого приказания, принять все меры к безостановочному подвозу довольствия из Биш-акты в Ильтедже, для чего воспользоваться теми верблюдами, которые оставлены в этом последнем пункте, куда из Кунграда, под прикрытием одной или двух рот, также будут отправлены все освободившиеся верблюды. Второму предлагалось: если Навроцкий не прибудет в Ильтедже к 18 мая с транспортом довольствия, то оставив ильтеджинский редут, со всем гарнизоном и верблюдами, идти на встречу транспорту, хотя бы до Биш-акты.
Получив такого рода предписание и прождав Навроцкого с транспортом довольствия до 18 мая, поручик Гриневич решился отступить в Биш-акты. Предстояло пройти 185 верст по знойной пустыне, чрез колодцы, вода в которых совершенно испортилась от оборвавшихся в них железных ведер, и кожаных копок при движении мангишлакского отряда в Хиву, без мяса, следовательно без горячей пищи и только с двумя или тремя фунтами сухарей на человека. Это ничтожное количество довольствия могло поддержать силы людей не более четырех дней, и потому пространство в 185 верст надо было сделать во что бы то ни стало в течении четырех дней Отступление роты поручика Гриневича исполнено такого высокого трагизма, что лучше его самого нельзя передать о том состоянии нравственном и физическом, в котором находились люди этой роты во время движения. Нижеследующие строки выписаны из его воспоминаний. «Я приказал выстроить роту и спросил у людей, знают ли они, что у них сухарей осталось дня на три — на четыре, менее фунта в день. Они отвечали, что знают. Тогда я сказал им, что нам надо отступить, на что я получил приказание начальника отряда. Чтобы отступить в Биш-акты, где нам дадут сколько угодно сухарей, круп, капусты, а также солонины не по фунту, а сколько съедите, нам надо спешить. Если во время движения будут падать солдаты, отберу у них оружие, обрежу пуговицы, и не останавливая роты, поведу ее далее. Я получил ответ: постараемся, ваше благородие. Я назвал их молодцами, сказал, что смело на них надеюсь и приказал сейчас же наливать бочонки и бурдюки водою. В 5 часов, 18 мая, приказал вьючить верблюдов. Положив больных я распределив рабочих по вьюкам, поздравил роту с походом; несколько пошутил с людьми, приказал песенника» петь песни и двинулся в поход. Об энергии песенников писать не буду; каждый может предположить, насколько они могли петь с душою на тощий желудок. Пройдя не более 17 верст, дежурный сказал мне, что один рядовой из евреев упал. Я находился в арьергарде. Правда, падение его на первой станции сильно потрясло мою душу; но я, не показывая виду, хладнокровно, не останавливая роты, приказал дежурному обрезать с упавшего пуговицы. Приказание это пронеслось громко, так что вся рота слышала. Дежурный усилил мое приказание: вместо того, чтобы обрезать пуговицы. он снял с него мундир. Не прошли и 15 шагов, как слышу умоляющий голос упавшего взять его. Я приказал посадить его на запасного верблюда, и рядовой этот, проехавши верст 10, пошел пешком до самого привала. Привал был Сделан в 10 часов утра 19 числа. В этот день я видел сильную усталость в людях, но подкрепить их силы мне было нечем, так как на каждого из них было только по одному фунту сухарей, и в первый день выступления я роздал им на руки по полуфунту, а остальные нужно было приберегать; на второй день дал по одной четверти фунта и на день столько же. Затем у меня осталось еще около пуда.
