Юрий Чернов - Судьба высокая «Авроры»
В землянке лейтенанта Скоромникова, где Зоя делала перевязку, на гвозде еще висела фуражка с зеленым околышем. Убитый был не моряком, а пограничником. Комбат на мгновение задержал взгляд на фуражке, на Зое, которая проспиртованной ватой стирала с пальцев кровь, приказал:
— Берегите людей, Швайко!
Комбат вышел из землянки. Палка, на которую он опирался, сильно прогибалась. От провожатого отказался:
— Доберусь!
Он решил идти к запасному КП, в Пелгалу, пробираясь от расчета к расчету. До второго орудия было полкилометра, не больше.
Он ни разу не застонал. Она лишь чувствовала, как он напрягся. Рана была глубокая, большая, рваная. Видно, немцы стреляли разрывными.
— Потерпите, — попросила она, быстро обрабатывая рану, но он терпел и так, в этой просьбе не было нужды.
Павлушкина с трудом представляла, как комбат дошел до КП. В свете чадящей коптилки, сделанной из сплюснутой гильзы и заправленной пушечным смазочным маслом, она разглядела толстую палку, прислоненную к койке, и след крови на одеяле. Очевидно, комбат, добравшись до койки, минут пять пролежал: не было сил двинуться, и там, где лежал, остался кровавый след, черное влажное пятно на сером одеяле.
Она закончила перевязку и взглянула на него. Лицо обескровилось до белизны. Проступили скулы — прежде они никогда не проступали. В полусвете синева под глазами казалась чернотой.
— Я немедленно отправлю вас в госпиталь.
Они встретились взглядами. Павлушкина увидела стальные, властные глаза комбата. Он слабо качнул головой:
— Нет.
Иванов ничего не повторял дважды. Его «нет» не оставляло щелочки для продолжения разговора. Нет, — значит, нет, в госпиталь он не поедет.
— Смаглия ко мне!
Комбат прикрыл глаза, отдавшись своим мыслям. Обстановка оставалась неясной. Какими силами прорвались немцы? Почему они шли не с фронта, откуда их ждали, а с тыла? Уж слишком разнузданно-смело и открыто двигалась разведка. И что означала ракета? Может быть, за разведкой следовали танки, мотопехота?
Связь между батареей и дивизионом оборвана. Связь между орудиями тоже.
Наиболее вероятен удар гитлеровцев по первой пушке. Ночью они сунутся едва ли. Значит, до рассвета надо укрепить расчет Швайко. И послать, конечно, опытного командира-артиллериста…
Смаглий появился быстрее, чем можно было ожидать. Черную шинель перехватил ремень, отягощенный двумя гранатами. Автомат, перекинутый через плечо стволом вниз, придерживал рукой. Большой, сдерживающий после бега дыхание, он, казалось, сразу заполнил всю землянку.
Было 2 часа ночи. На свежем лице Смаглия — никаких следов прерванного сна. Он уже знал больше, чем предполагал комбат.
Заполночь Кукушкин разводил караулы. Орудийный склад находился в четырехстах метрах от огневой позиции. Полундра, всегда провожавшая ночью старшину, тихо зарычала. Кукушкин остановился, прислушался: через минуту-другую и он услышал топот бегущих.
Полундра зарычала громче, старшина коснулся загривка — шерсть на собаке приподнялась. Став за дерево, Кукушкин выждал и окликнул бегущих:
— Стой, кто идет?!
Отозвались женщины, бежавшие со стороны станции:
— Это мы, свои. В Дудергофе фашисты!..
Расчет орудия, поднятый по тревоге, занял места по расписанию. Смаглий попытался связаться по телефону с КП, с соседними пушками. Телефон молчал. Он выставил дозор, послал матроса к лейтенанту Доценко: как у него? есть ли связь?
Смаглий уже знал от посыльного, что комбат ранен. Он смотрел на Иванова, не задавая вопросов. Понимал: что надо — комбат скажет. И комбат, никогда не обращавшийся к Смаглию на «ты», если кто-либо был рядом, сказал:
— Возьми с каждого орудия троих — пятерых. Возьми по автомату, больше в расчете не взять. Ручные пулеметы. В первом смени Швайко. Торопись. Действуй по обстановке. Пришел наш час, Алеша!
У Смаглия качнулся кадык, он хотел что-то сказать, заверить Дмитрия Николаевича, что все будет сделано, но слова где-то застряли, рука дернулась к козырьку. Уже повернувшись, он увидел стоявшую в глубине землянки Тоню. Смаглий на секунду задержался. Его глаза как бы просили: «Не беспокойся, все будет в порядке. Сделаю дело и вернусь».
Он поспешно вышел. Через десять минут матросы ждали его на тропе, а он, отведя в сторону Кукушкина, тихо попросил:
— Береги Тоню, Алексей Алексеевич! И, дав волю чувствам, обнял старшину, коснувшись его колючей, бритой еще до подъема, щеки.
Вспоминает командир третьего орудия лейтенант Евгений Дементьев:
«Батарея «А» начала вести огонь по противнику в первых числах сентября, когда немецко-фашистские войска, прорвав нашу оборону на Лужском рубеже, вышли в район Красногвардейска и стали продвигаться непосредственно к Ленинграду. Огонь мы вели по невидимым целям: скоплениям танков и другой техники, а также по живой силе врага.
Данные для стрельбы я получал по рации с КП дивизиона из Пулкова. В большинстве случаев результаты этих стрельб мне не были известны, но иногда с КП сообщали: цель накрыта, противник понес значительные потери, скопление войск рассеяно.
С каждым днем бои нарастали. Мы непрерывно вели огонь, а противник с такой же настойчивостью бомбил нас с воздуха.
10 сентября из леса, расположенного примерно в одном километре к югу от наших орудий, неприятель начал вести обстрел из минометов.
На рассвете 11 сентября передовые мотомеханизированные войска и танки гитлеровцев показались в поле видимости — они прорвались по шоссе на правом фланге батареи «А», в непосредственной близости от орудия № 1.
Весь день 11 сентября мое третье орудие вело огонь прямой наводкой. Бойцы не уходили в укрытие даже тогда, когда нас бомбила немецкая авиация. Так же поступали и расчеты других орудий, в поле зрения которых была цель.
Мне в бинокль было хорошо видно, как на шоссе горят и взрываются немецкие танки, бронемашины, как разметались вокруг трупы убитых, как мечутся тени разбегающихся…
Стоило только немецким автоматчикам и мотоциклистам появиться из леса, расположенного перед батареей, как орудия переносили огонь на видимого противника.
Во всех этих боях на моем орудии никто ни разу не проявил трусости. Все приказы выполнялись беспрекословно.
Однако шли бои неравные. Фашистам, хотя они и несли тяжелые потери, к исходу 11 сентября удалось прорваться на правом фланге батареи «А»… Под вечер в двухстах — трехстах метрах от третьего орудия мои наблюдатели обнаружили с десяток танков, бронетранспортеров со свастикой, много мотоциклистов и пеших автоматчиков.
С места расположения третьего орудия из-за складок местности не просматривались орудия первое, второе, четвертое и уже не было слышно стрельбы…»
Рассказывает старшина пятого орудия Алексей Кукушкин:
«Лейтенант Смаглий из нашего расчета на первую пушку увел шестерых. Петра Лебедева помню, Чернышева. Мне сказал:
— Давай, старшина, автомат. Там нужнее.
Екнуло мое сердце от предчувствия: навсегда расстаемся. Снял автомат. На орудии их всего два было — у лейтенанта и у меня.
Смаглий очень торопился. Подкрепление с других пушек — от Доценко, от Овчинникова — ждать не стал, предупредил меня: «Придут — посылай вдогонку. Пойдем от орудия к орудию, по цепочке. Человек двадцать наберу, не меньше…»
Рассказывает заряжающий третьего орудия Лев Шапиро:
«В ту ночь лейтенант Дементьев поднял расчет по тревоге. В артиллерийском дворике увидели матросов с других пушек, с ними лейтенант Смаглий. На голове — каска, на груди — автомат.
— У вас станковый пулемет есть, — сказал Смаглий.
— Есть, — подтвердил Дементьев, — только неисправный.
— Давайте, — настоял лейтенант. — Исправим.
Ушли они в ночь. Светать едва-едва начинало. Может, часа три было, может, чуть больше. А на следующий день такое началось, что думали: конец свету. Воронью гору «юнкерсы» перепахали. Все в дыму. Что горит — не поймешь: лес, земля, воздух?
Орудие наше не замолкало. Боялись — расплавится.
К ночи бой стих, а дым так и не рассеялся. Воронью гору окутало. Дышать нечем — одна гарь в воздухе, в горле першит.
Так вот в ночь на 11 сентября меня часовым поставили у склада с боеприпасами. Склад наш, как положено, глубоко в земле, накаты дерном покрыты, размещен в редколесье между первым и нашим, третьим орудием. Стою я, слушаю ночь. В Дудергофе дома догорают, фашисты зажигательными стреляли.
И вдруг со стороны первой пушки «Ура!» понеслось. Пулеметы ударили — я хорошо различаю, — один станковый, другой ручной, и винтовки, и автоматы, и гранаты ахнули. В ответ бешеная трескотня поднялась.
То ли прорывались наши, то ли еще что — не знаю. Минут пятнадцать бой шел. Потом стихло…»
Рассказывает наводчик второго орудия Александр Попов:
