Евгений Кринко - Горцы Северного Кавказа в Великой Отечественной войне 1941-1945. Проблемы истории, историографии и источниковедения
Фактов о зверствах фашистов и подвигах земляков добавили члены делегаций трудящихся из КБАССР и ЧИАССР, посетивших в мае 1942 г. расположение войск Южного фронта. В своих газетных отчетах делегаты от Кабардино-Балкарии сообщали, в частности, и о случайной встрече с немецкими военнопленными, лишь недавно захваченными советскими разведчиками: «Они имеют жалкий вид, беспрерывно чешут себя и тупо смотрят перед собой»615.
Важно отметить такую деталь. Мотив беспощадной мести захватчикам, адекватной степени их злодеяний, стал одним из главных приводных ремней советской антифашистской пропаганды, воспитания ненависти и беспощадности к врагу. И противник давал для этого массу веских причин. Что касается народов Северного Кавказа, то здесь идея мести подпитывалась фактическим материалом несколько сложнее: территория горских автономий была оккупирована врагом на короткий период и лишь частично; горцам гитлеровцы уделяли показное радушие и в целом держали себя значительно более человечнее, чем по отношению к славянам. Событий, способных до глубины души тронуть национальные чувства горца и вызвать в нем стремление к мести и самопожертвованию, было не так много. Как показано выше, трагедия в селе Кызбурун-1, в котором «немецко-румынские звери» убили 52 мирных жителя616, была использована пропагандистскими органами по максимуму.
В дальнейшем страдательный образ приобрел город Малгобек, в окрестностях которого в течение месяца осенью 1942 г. велись ожесточенные бои. Оставляя город, оккупанты взорвали объекты нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности. После освобождения города в начале 1943 г. фотографии разрушений Малгобека публиковались едва ли не в каждом номере органа Чечено-Ингушского обкома ВКП(б) «Грозненский рабочий», а восстановление города стало своего рода «национальной идеей» для чеченцев и ингушей.
Интересны попытки совместить идею мести немецко-фашистским захватчикам с кровной местью – института традиционного общества, с которым многие годы советская (а до этого – царская) власть вела ожесточенную и небезуспешную борьбу. С точки зрения массовой пропаганды объявление противнику не простой мести, а кровной выглядело, несомненно, эффектно и колоритно. На митингах и в газетах этот сугубо частно-семейный институт обычного права быстро разросся и обрел наднациональный масштаб. «Немец нигде не найдет приюта, – заявляла газета «Грозненский рабочий». – Убежав от мести черкеса, он наткнется на кинжал чеченца, его сразит пуля ингуша – на Кавказе нет народа, который не считал бы Гитлера своим кровником. Кровник – это человек, проливший кровь. Немец пролил кровь чеченца Маташа Мазаева, кровь храброго Магомеда Ханиева…» (Имеются в виду горцы, геройски погибшие на советско-германском фронте. – Авт.)611 Таким образом, в пропагандистском обороте кровная месть как бы превращалась в свою противоположность: обращенная не вовнутрь, а вне горского общества, она не разрушала его, а играла консолидирующую функцию.
Если врагу отказывалось в человеческих качествах и он подлежал беспощадному уничтожению, то полной противоположностью ему был пропагандистский образ горца-воина. Он включал в себя как общий набор положительных человеческих качеств: смелость, решительность, верность, так и специфический пласт, обычно приписываемый горцу: гордость, неподкупность, свободолюбие. Использовались такие традиционные элементы горской ментальности, как круговая порука, долг воина перед родителями, трепетное отношение к женщинам в противовес насилию над ними немцев и т. д.618 Все штампы о вольнолюбивых джигитах и горской удали были аккумулированы в передовице «Правды» «Северный Кавказ», вышедшей 2 сентября 1942 г., и растиражированы в дальнейшем всеми местными газетами619.
Особенно широкое распространение получила своеобразная секуляризованная мусульманская пропаганда. Тема газавата (священной войны) за советскую родину получила официальную поддержку, стала общеупотребительной и неоднократно озвучивалась как мусульманским духовенством, так и советско-партийными функционерами и прессой. По замечанию историка А.А. Нуруллаева, «советский режим разрешал… популяризировать идею о войне против гитлеровской Германии как войне за мусульманскую веру»620.
В то же время непосредственно в воинских частях политорганы не поощряли распространения религиозных (ни мусульманских, ни христианских) настроений среди военнослужащих. Автором не обнаружено ни одного свидетельства какой-либо поддержки и ретрансляции на личный состав армейскими воспитательными органами религиозных обращений, поступавших из тыла, и вообще сколько-нибудь серьезного отношения к религиозности военнослужащих Красной армии. Религиозная пропаганда была допустима для агитации призывников и военнообязанных в тылу, как фактор, усиливавший эффект традиционной советской пропаганды, мобилизующий их на вооруженную борьбу, и прекращалась с отправкой их на фронт.
Поощрялись воинственные представления, ведущие к национальным корням. Историк Б.З. Плиев свидетельствует о возрождении у осетин в годы войны нартских воинских обычаев: клятва перед родом (лаузганан) и торжественный проход воина сквозь строй обнаженных сабель, культивирование нартских ценностей, таких как отвага в бою, воздержание в пище и уважение к женщине (как к объекту защиты)621.
Комплекс исторических героических символов и персонажей во время войны стал основой для генерации новых героев, рожденных текущей войной. Уже в годы войны о прославивших себя в боях земляках складывались песни, их именами называли топографические объекты и военную технику. В каждой республике выбирались один-два наиболее ярких образа, которые затем безусловно превалировали над пантеоном прочих героев войны. Для чеченцев и ингушей, например, таким символом стал 20-летний пулеметчик Ханпаша Нурадилов, убивший, как считалось, 920 фашистов и погибший в бою в сентябре 1942 г. 13 апреля 1943 г. Нурадилову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал первым чеченцем, удостоенным этого высокого звания.
Чрезвычайно сильны в пропаганде были исторические образы и ценности Гражданской войны, которой было уготовано место своего рода нравственного идеала для горской молодежи, которой предстояло отстаивать свою родину по примеру отцов. От старых партизан ожидалась передача молодежи некоего воинского духа, опыта ведения войны. Уже пожилые ветераны Гражданской войны выступали с воззваниями, возглавляли партизанские и истребительные отряды и даже регулярные части Красной армии (например, бывший красный партизан Кара Караев стал во главе отдельного Дагестанского кавалерийского эскадрона, сформированного в составе 44-й армии; а в ингушских селах к формированию партизанского отряда приступил известный предводитель ингушей в боях против деникинцев Хизир Орцханов). Одновременно делались отсыпки к безусловным символам Гражданской войны на Северном Кавказе – Г.К. Орджоникидзе, С.М. Кирову и местному пантеону – Асланбеку Шерипову, Уллубию Буйнакскому, Махачу Дахадаеву и др. Всех перечисленных персонажей давно не было в живых, многие из них погибли от рук белогвардейцев, вследствие чего их образы с годами стали предельно символичны и общи.
Налаживание тесных ментальных связей с временами Гражданской войны – явление в целом не характерное для советской пропаганды военной поры. У центральных пропагандистских органов большой нужды в обращении к сложной и противоречивой истории Гражданской войны не было. Уже в начале Великой Отечественной войны появился четкий ориентир – глубокая, полная подлинных и мнимых военных триумфов история русского народа. Русский национализм стал стержнем всей официальной советской пропаганды.
На Северном Кавказе такой твердой почвы, с точки зрения советских идеологов, не было. Гражданская война являлась, пожалуй, единственным коротким отрезком истории, когда горцы безусловно поддержали советскую (русскую) власть и стали плечом к плечу с русскими. Иного опыта, совместимого с опытом советского (русского) народа, у горцев не имелось. Правда, эпизодически появлялись некоторые иные исторические сюжеты. Например, в Дагестане гитлеровское нашествие иногда сравнивали с завоевательными походами иранского завоевателя первой половины XVIII в. Надир-шаха. Тогда разные дагестанские общества сумели объединиться и дать отпор агрессору, что давало надежду повторения этого подвига и в отношении «Надир-шаха XX века» – Гитлера622.
Некоторые «несоответствия» исторических фактов текущей ситуации разрешались незамысловатым мифотворчеством. Большой соблазн был ввести немецких завоевателей и в историю Гражданской войны на Северном Кавказе. В резолюции упомянутого выше митинга народов Северного Кавказа, проходившего 13 августа 1942 г. в Орджоникидзе, говорилось: «Вспомним, братья, тяжелый 1918 год… Германские полчища через Крым, Украину и Дон бросились к нам, на Северный Кавказ. Немецким грабителям и людоедам помогали предатели родной земли: Гаппо Баев, генерал Хабаев в Осетии, богач-коннозаводчик Пшемахо Коцев в Кабарде, миллионер Тапа Чермоев и шейх Узун Хаджи в Чечне, барантовод Нажмуддин Гоцинский и князь Тарковский в Дагестане…»623 Отметим, что митинг проходил у братской могилы 17 тыс. погибших в годы Гражданской войны красноармейцев и командиров Красной армии, ни один из которых не пострадал от руки немца.
