Электрон Приклонский - Дневник самоходчика
Едва отдалилась наша СУ метров на сто от танка, — сразу же низко и часто засвистели болванки, а взрывы снарядов начали выбрасывать в воздух целые тучи песка и дыма то справа, то слева, то впереди машины. И чувство при этом у тебя такое, как будто ты один на целом свете, посреди неуютного, голого этого бугра, и все снаряды летят только в твою машину. Опускаю на всякий случай броневой клин своего лючка: осколки то и дело звякают по броне. Сквозь смотровую щель не так бьет в глаза мутноватое солнце, собирающееся садиться где-то за Феськами.
Во время движения заставляю машину рыскать то влево, то вправо, чтобы сбивать прицел у немецких наводчиков, но замедленная задняя передача позволяет маневрировать со скоростью сонной черепахи: газуешь во всю мочь, а машина еле ползет. Уши мои наполняет какой-то вязкий, тягучий звон, голова кружится, и неприятно начинает неметь левая рука. Чуть выжимаю правый рычаг, чтобы развернуть самоходку лбом к той меткой пушке (сколько их там?), и оглядываюсь в боевое отделение: все на своих местах и как ни в чем не бывало заняты своим делом, только Бакаев как-то странно уменьшился в объеме, вжавшись в свой правый задний угол между бортом и моторной перегородкой. Проходит несколько мгновений — и опять удар, теперь уже в лоб. Продолжаем ползти. Ничего, лоб у нас крепкий. Выдать бы сейчас стервецам осколочным, да все поле перед нами так задымлено, что даже Кузнецову с Петровым сверху ни черта не видать, наверное…
Снова крепкий удар, на этот раз в правый борт. В полутьме башни посыпались огненные искры, промелькнуло пламя, но тотчас погасло. Запахло дымом и раскаленным металлом. Сквозь гул двигателя с той стороны пушки послышался сдавленный стон. Поворачиваю голову направо: ноги командира медленно сползают с сиденья. Установив рукоятку ручного газа на большие обороты, чтобы не заглох случайно двигатель, пока машина будет идти без управления, протискиваюсь между нижней боеукладкой и пушкой к правому борту. Под нишей башни, против командирского места, светится неровная пробоина. Болванка угодила в сварной шов, что соединяет горизонтальный лист ниши башни с корпусом. Верх переднего топливного бака разворочен, и оттуда хлещет газойль. Он попадает на одежду Петра. Командир почему-то не сторонится от этого душа и стоит, судорожно вцепившись обеими руками в края своего люка. Вернее, не стоит, а почти висит.
— Ты что?! — спрашиваю, стараясь переорать рев двигателя.
Кузнецов медленно поворачивает ко мне лицо, белое как полотно. Из-под черного танкошлема на светлые брови стекают крупные капли пота. Глаза товарища с немой мольбой глядят мне прямо в душу, зрачки их неестественно расширены.
— Окажи… помощь… — не разжимая зубов, чтобы не дать вырваться стону, хрипло, с усилием выдавливает из себя Петр.
Обхватив его под мышки, помогаю ему повернуться и опуститься на сиденье. При виде правой ноги командира на мгновение цепенею от ужаса: она раздроблена на ладонь выше колена, почти перебита не то обломком болванки, не то брони. Из зияющей раны торчат бело-розовые осколки кости и льется дымящаяся кровь, смешиваясь с газойлем, который обильно пропитал правую штанину и стекает по бедру…
— Жгут! Быстро!
Тотчас кто-то сзади протягивает вынутую из аптечки широкую резиновую ленту. Через минуту она туго закручена повыше раны, поверх брюк. Действия мои были не очень ловки: пальцы левой руки казались чужими и плохо слушались. От дурманящего запаха свежей крови, добавившегося к привычным запахам боевого отделения, меня несколько раз начинало сильно мутить и едва не вырвало.
— Лапкин! Командира на броню!
Заряжающий выскакивает через широкий квадратный люк и ждет, пока Петр, обняв меня левой рукою за шею, а правой опираясь на казенник, потом на люльку, очутился под люком. Высокий жилистый Лапкин легко поднимает командира вверх, подхватив его под мышки, и мне остается только поддерживать Петра снизу, оберегая в тесноте перебитую ногу. Наконец раненый осторожно уложен за башней на моторную броню.
— Все по местам! — приказываю, оставшись за старшего, и прыгаю через спинку своего сиденья к рычагам.
Все это время машина наша, словно дрессированная лошадь, шла по прямой сама.
— Бакаев! — услышав новый стон, тревожусь я. — Возьмите нашатырный спирт, питьевой бачок и смотрите командира.
Замковый, на котором лица нет, обрадованно бросается к люку, но Лапкин (хороший мужик!) удержал земляка за ногу:
— Однако, паря, автомат захвати. Тут все-таки война.
Бакаев срывает висящий на боеукладке ППШ и вылезает. Очень жарко и душно. Снимаю ремень с кобурой и вешаю на спинку сиденья. Петров и Лапкин уже работают. Вот молодцы! Наводчик подает команды заряжающему и мне, когда нужно довернуть машину для грубой наводки или приостановиться для выстрела. Потеют мои товарищи каждый за двоих. Когда ж «допилим» до кукурузы? Оттуда мы будем страшней немцам, чем они нам.
Самоходка вновь сотрясается от удара. Опять в правый борт, где-то ближе к корме. Двигатель скрежетнул, всхлипнул и заглох. За стеклами моторной перегородки ярко засветилось пламя. Нажимаю на кнопку стартера, но он только глухо щелкнул. Коленвал не провернулся. Приехали.
— Техник, горим! — крикнул Петров. При умолкшем двигателе голос его прозвучал необычно громко и тревожно.
Языки горящего газойля, то укорачиваясь, то удлиняясь, быстро выползают из-под переборки в боевое отделение, словно облизывая днище, приближаясь к луже горючего, скопившегося под аккумуляторами и у меня под ногами.
— Все из машины! Командира снять!
Петров выскочил через свой люк, Лапкин — через квадратный. Выдернув голову из шлемофона, чтобы не зацепиться за что-нибудь проводом, болтающимся на груди, бросаюсь заряжающему вслед сквозь пламя, отгородившее меня от спасительного квадрата. Не ощущая своего веса, вылетаю наверх, спрыгиваю на землю и с минуту катаюсь по стерне, гася комбинезон, горящий на спине и пониже ее. А Лапкин с помощью Петрова уже стянул Кузнецова с брони и осторожно положил под кормой.
Из открытых люков вперемежку с густым дымом высоко поднимаются огненные столбы. Надо немедля уходить, пока не рванули остатки боезапаса. Подхватив командира на руки, отбежали немного.
— Петров! Бери Бакаева и найдите санлетучку. Овражек по ту сторону кукурузного поля помнишь? Переезжали его. По тому овражку скрытно и подгонишь летучку как можно ближе к кукурузе. Мы с Лапкиным потащим лейтенанта туда напрямик. Проверьте оружие и держите наготове: позади нас могут быть немцы. Задача ясна?
Наводчик быстро сориентировался:
— Разрешите идти?
— Выполняйте.
Петров и Бакаев, пригибаясь при близких разрывах и забирая левее, побежали к кукурузе, до которой наша машина не дошла всего каких-то ста метров.
Болванки продолжали со свистом буравить воздух или с громким фырканьем кувыркались над полем, отскочив рикошетом от земли, но на них мы с Лапкиным не обращали внимания, волоча ползком раненого Петра прочь от машины. Должно быть, немецкие артиллеристы перенесли огонь на наш второй «эшелон» — две самоходки, оставшиеся наверху. Просунув одну руку под мышку раненому, а другою опираясь на теплый песок, мы с заряжающим ползли на боку, один слева, а другой справа от командира, все время посматривая вперед и приникая к земле, если близко падал снаряд или мина. Петр молчал, неподвижно уставясь взглядом в дымное небо и иногда проводя языком по запекшимся губам.
Мы преодолели около половины расстояния до желтовато-зеленой стены кукурузы, как вдруг позади оглушительно грохнуло, теплая тугая волна воздуха толкнула меня в спину, и что-то тяжело шлепнулось на землю. Совсем близко перед нами. С опаской приподнимаем головы: крышка круглого башенного люка косо торчит из песчаной земли шагах в пяти впереди.
— Все, — почти беззвучно шевельнул искусанными губами Петр.
Мы попрощались взглядом со своей машиной: башню ее разметало взрывом, и над корпусом теперь яростно клубилось пламя; горело поле вокруг. Пониже и гораздо левее еще дымилась самоходка Кураева, стоя на черном, выжженном круге. Машина Прокудина словно в воду канула, а башен остальных двух самоходок тоже не было видно, потому что мы находились совсем рядом с кукурузой, вымахавшей в полтора, если не больше, человеческих роста. Нас снова осыпало землей, выброшенной взрывом. На рану Петра мы старались не смотреть. Все равно, пока мы в поле, на виду у немцев, о перевязке и думать нечего. Добравшись до зарослей кукурузы, где царили зной и духота, принимаемся за дело. Бинтов у нас не оказалось, а одного индивидуального пакета, найденного в кармане у Кузнецова, не хватило. Тогда Лапкин сбросил гимнастерку, стянул с себя влажную от пота нательную рубаху и с помощью зубов разодрал ее на широкие полосы. Также мы поступили и с моей рубахой. Этими тряпками мы кое-как прикрыли рану, порядком уже загрязненную, и в трех местах привязали перебитую ногу к здоровой, чтобы хоть немного облегчить страдания своего товарища, который стоически терпел адскую боль в продолжение всей затянувшейся передряги и ни разу при этом не только не пожаловался, но даже не застонал. Совершенно беспомощный, наш командир и в эти трагические минуты оставался для нас примером железной выдержки и высокого мужества. Да, «гвозди бы делать из этих людей»…
