Валентин Варенников - Парад Победы
Наконец добрались до НП командира батальона. Там был и комроты действующего впереди полка. В его роте после вчерашних боев осталось всего семнадцать человек. Он сказал нам, что, как только наш батальон займет свое место, остатки роты он отведет…
Едва роты двинулись на свои участки, как противник перешел в атаку. Не думаю, что он узнал о смене войск, а вот то, что выдвигалось подкрепление, ему было ясно: наблюдал.
Комбат разрывался, подавая команду — выдвинуться вперед, но мы уже видели: немцы, поливая все вокруг свинцом из автоматов, перебирались через развалины. Шли во весь рост. Метрах в пятистах от нас стреляли два немецких танка и штурмовые орудия (разобрать в темноте, сколько их, было трудно). Я „подтянул“ огонь нашей батареи к атакующей цепи, еще ближе, ближе. „Работала“ также наша рота 82-миллиметровых минометов. Перенес огонь на немецкие танки. Впрочем, мина, даже и пудовая, ничего танку не сделает, а вот прямое попадание сверху на трансмиссию — это то, что надо.
Вражеские цепи приближались. Несли большие потери, но не ложились на землю, шли и шли на нас, хотя батальон вел шквальный огонь. Комбат продолжал „разрываться“, подбадривая роты, потом дал команду: „Приготовиться к контратаке! Я с управлением — тоже!“
Филимон был рядом со мной. Он проверил автоматы, сказал, что все в порядке. Я следил за комбатом. Все собрались, словно для прыжка. Это было небывалое испытание. Мы видели, как отдельные фигурки бойцов впереди действующей роты стали отходить перебежками. Некоторые из них падали и не двигались. Гибли! Внутри все сжималось.
Комбат, выстрелив вверх из двух ракетниц, крикнул: „В атаку, вперед!“ — и связисты на радиостанции [147] продублировали команду. Мы быстро побежали вперед. Почему-то каждый сутулился. Противник открыл огонь по нашей жидкой цепочке из пулеметов и автоматов. Но роты уже поднялись. На правом фланге раздалось „ура!“. И вот уже по рядам покатилось это короткое, волшебное, вдохновляющее слово… Мы тоже орали „ура!“, подбадривая себя и других. Это длилось недолго, но тогда и миг казался долгим, как вечность. Первым из нас упал начальник штаба батальона, бежавший немного левее меня. Сначала он приостановился, а потом упал на спину, широко разбросав руки, будто хотел оттолкнуться от земли. К нему бросился ординарец. А мы, до хрипоты крича „ура!“, бежали, бежали, бежали.
Потом открыли беспорядочный огонь. Через несколько мгновений немцы залегли, не войдя в соприкосновение с нами, и открыли огонь. Мы залегли тоже.
Комбату разбили автомат, его ранило в левое плечо. Он стоял на корточках за обломком стены и кричал: „Ложись! Стрелять прицельно!“ Я понимал, дальше не продвинуться, но чувство удовлетворения все же было: мы остановили врага! Вряд ли от моей стрельбы был результат, когда шли в контратаку, но позже, когда залегли, я снес двух фрицев, это факт. Да, впервые в жизни я убил. Нет, слово „убил“ несовместимо с тем, что происходило. На нашу страну напал враг, чтобы уничтожить миллионы соотечественников, остальных — поработить. Значит, если не мы — их, то они — нас. Вот и весь сказ. Убивать фашистов — это долг перед народом и Отечеством.
Комбат по радио приказал окопаться, постоянно вести прицельный огонь. Командир полка утвердил его решение закрепиться на достигнутом рубеже. Но место у нас было очень плохое: следовало выдвинуться вперед или отойти. Посоветовались с командиром батальона, он отдал ротным распоряжение — оборудовать наблюдательные [148] пункты так, чтобы просматривался боевой порядок своих подразделений, передний край и ближайшие позиции противника. Дальше: личному составу зарыться как можно глубже и постоянно быть готовым к отражению атак немцев. Потом переключился на тыл, „крестил“ на чем свет стоит… За что? До сих пор не принесли в роты горячей пищи. А мне подмигнул: „Это я для профилактики. Скоро рассвет, а они чешутся…“
Еще он сказал мне, что наша батарея выполняет задачи уверенно. Не только мастерски ведет огонь, но вместе с батальоном ходит в контратаки. Вообще-то он так говорил, кажется, по одной причине — чтобы больше старались.
Я проверил наши возможности огнем. Мины ложились туда, куда положено. Огонь противника то несколько усиливался, то угасал. Мы перебежками и ползком добирались до нашего НП. А вот когда стали подводить итоги, пришла пора печали… Только погибших в батальоне — сорок два человека (запомнил, поскольку дело происходило в 1942 году), среди них четыре офицера. Погибли командир левофланговой роты, начальник штаба батальона и его ординарец — хотел помочь своему командиру, но рядом разорвалась мина, и его раскромсало.
Раненых было почти в два раза больше, но многие не считали себя таковыми, например, командир батальона: касательное осколочное ранение, а он ограничился перевязкой, сделанной ординарцем.
Филимону посекло всю плащ-накидку, осколком легко ранило в бедро. Он водкой обработал свою рану, мастерски ее забинтовал, в общем, сам привел себя в порядок, сказав, что не хочет отправляться в тыл. Видно, пример комбата повлиял. Но возможно, и без этого примера он остался бы в строю.
А ведь бои для нас только начинались — было о чем задуматься. Командир батальона, долго молчавший, [149] вдруг сказал: „Если так будем воевать, нас хватит на несколько часов… Сейчас в атаки ходить нельзя. Надо зубами держаться за этот рубеж. Зубами! И не рисковать людьми! Зарыться, поставить противопехотные мины и бить их, бить беспощадно…“ Мне понравилось сказанное комбатом. Его авторитет, кажется, еще больше вырос, когда он провозгласил: „А вот и наша каша!“ Командир хозвзвода принес с двумя бойцами термосы. Мы повеселели.
Еда заняла минут 10–15. Водку не пили, комбат сложил фляги в вещевой мешок, где уже было несколько буханок хлеба, и объявил: „Это НЗ“. Затем, поблагодарив за обед, начал названивать „вниз“ и „вверх“ — в роты и командиру полка. Первым еще раз напомнил, что надо хорошо окопаться, так построить систему огня, чтобы все подступы простреливались. А командиру полка, доложив о потерях, напомнил, что целесообразно забросить побольше боеприпасов, и попросил прислать саперов для постановки мин на всем фронте батальона. Еще просил прислать радиостанцию, поскольку одну из имевшихся двух разбили.
Потом, предупредив меня, чтобы следил за обстановкой и открывал огонь при малейшей опасности, отправился в роты.
Ночь кончалась, небо немного посветлело. Я обстоятельно поговорил с командиром батареи: доложил обстановку, посетовал, что „огневики“ (расчеты) медленно выполняют команды, когда идет корректировка огня; но похвалил их за меткость. Попросил с первой оказией передать запасные аккумуляторы для радиостанции. Еще сказал, что с рассветом немцы обязательно возобновят атаки.
И тут неожиданно подумал о себе. Как же я остался жив? Нет, страха не чувствовал. Это презренное чувство приходило ко мне не один раз, но то было уже значительно позже, во времена, далекие от Великой Отечественной… [150]
Случалось это несколько раз в Заполярье, когда мог бесславно погибнуть, замерзнув в снежных сопках. Или в Сирии, Анголе, Эфиопии, но прежде всего в Афганистане, где находился на острие военных действий. Конечно, могли захватить заложником, взять в плен с последующими тяжелейшими экзекуциями, о которых знаю от других. Да, это страшно! Не раз спрашивал себя: а сам ты готов к мучительной смерти? И знаете, глядя на обезображенные трупы соотечественников в Афгане, не находил ответа.
А ведь в такие минуты представляешь весь ход истязаний: вот собрались люди на центральной площади городка или кишлака, вот приводят жертву, говорят о нем все самое плохое, к чему тот не имеет никакого отношения, плюют на него, бросают камни, бьют плетью или палкой, но не убивают. Для палачей это — наслаждение, оно длится часами. Затем приступают к главному: с жертвы крючками сдирают одежду, отрезают уши, язык, нос, потом распарывают ножом живот… Нет! Нельзя описать, как вываливаются голубые с прожилками кишки, а человек поддерживает их руками, стараясь втолкнуть обратно…
А эти новоявленные инквизиторы, после всех истязаний, четвертуют свою жертву. У окровавленного обрубка выкалывают глаза, рубят голову. Наконец, оставшееся от человека бросают в огромный костер, бушующий неподалеку. Подобные расправы были в 1988-м в Афганистане, в провинции Ургун. Так умирали наши офицеры-советники. Судя по рассказам очевидцев, с ними поступили именно так, как рассказано. Я видел эти изувеченные тела погибших.
Помню, однажды я со специальным отрядом вылетел в провинцию Ургун на вертолетах. Одновременно подтянул туда же воинскую часть афганской армии. По мегафонам на местном языке было многократно сказано: „Верните наших офицеров!“ На следующее [151] утро нам подбросили четыре обгоревших трупа без рук и ног…
