Марк Ферро - Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история
Осуждение Черчиллем поражения в Мюнхене нисколько не тревожило общественность, остававшуюся, как и во Франции, агрессивно-пацифистской: подобно Чемберлену, она была готова пойти, если нужно, и на другие уступки и оставалась абсолютно равнодушной к участи Бенеша и Чехословакии. В первую очередь, полагали все, необходимо спасти мир. В то время как Невилл Чемберлен, спускаясь с трапа прибывшего из Мюнхена самолета с листком бумаги в руке, находился в зените славы, популярность Черчилля упала до предела. 5 октября 1938 г. в палате общин он в зловещей тишине поставил диагноз: «Мы только что потерпели полное и окончательное поражение… Все потеряно. Вы увидите, что по прошествии недолгого времени — нескольких лет или всего лишь месяцев — Чехословакия будет проглочена нацистским государством». Чемберлен заявил, что заключил мир с честью. «Сейчас мы терпим бесчестье, а скоро будем иметь войну», — прокомментировал Черчилль. 15 марта 1939 г. Гитлер вошел в Прагу, положив конец независимости Чехословакии. Это стало тяжким ударом.
Подлинная разница между Черчиллем и его коллегами-консерваторами заключалась в том, что он предусматривал войну как альтернативу политике умиротворения, в то время как лорд Галифакс и Чемберлен, в частности, спрашивали себя, на какие еще уступки они могли бы пойти ради спасения мира.
В глубине души Черчилль считал, что при угрозе войны (в которой он не сомневался) говорить исключительно о сохранении мира означает заранее проиграть войну. Следует сказать, что придерживаться такой позиции было достаточно трудно, тем более что Черчилль непрестанно критиковал британское правительство за то, что оно не обеспечило страну удовлетворительной авиацией. Таким образом, Англия могла рассчитывать только на военно-морской флот и на французскую армию — «сломанный тростник» (a broken reed), как окрестил ее лорд Галифакс.
Поведение Черчилля, твердое на людях, за кулисами становилось не столь однозначным. Альберту Форестеру, нацистскому мэру Данцига, он разъяснял, что «рост немецкого влияния торгового характера в придунайской Европе не будет иметь последствий, в то время как любые насильственные действия практически незамедлительно приведут к войне». Он всецело соглашался с лордом Галифаксом в том, что совершенно бесполезно требовать от Гитлера, в случае занятия им Судетской области, каких-либо гарантий в отношении остальных территорий чехословацкого государства. Разумеется, он, так же как Идеи и Дафф Купер, не аплодировал стоя Чемберлену, читавшему отчет о мюнхенской встрече, но после выступления пришел его поздравить, о чем, правда, позабыл потом упомянуть в своих «Воспоминаниях». Он не собирался рвать с теми, кто мог бы позвать его в правительство.
По-видимому, гарантии, данные Чемберленом Польше после оккупации Праги, не означали, как полагал Гитлер, отказа от политики умиротворения. Они просто представляли собой маневр с целью отсрочить следующий эпизод в ее духе. Однако для Черчилля военное наступление и занятие немцами Праги, а потом и данные Польше обещания совершенно определенно подводили под умиротворением черту. Подобные идейные разногласия объясняют тот факт, что Чемберлен не предоставил Черчиллю места в правительстве, поскольку это могло бы означать именно смену политической ориентации{68}.
Таким образом, Черчилля не допускали в кабинет министров, пока в Англии думали, будто войны еще можно избежать.
НОВЫЙ АНАЛИЗ ПРЕЛЮДИИ
Конфронтация взглядов главных действующих лиц Второй мировой войны позволяет сделать несколько первых наблюдений.
У Гитлера формулировка требований основывалась на хорошо проработанной аргументации. Однако, шла ли речь о Судетах или о Данциге, эти требования представляли собой чистую фикцию. Лишь только Чемберлен в Годесберге известил его об их удовлетворении, Гитлер тут же дал понять, что данное решение его больше не устраивает{69}.
Несколькими месяцами ранее, когда посол Хендерсон от имени английского правительства выдвинул предложение, касающееся возможной реституции некоторых колоний Германии в Центральной Африке, Гитлер поначалу казался раздраженным, а затем и вовсе отклонил предложение, которое явно интересовало его гораздо меньше, чем экспансия на восток, хотя отвечало одной из его претензий{70}.
В Мюнхене он остался сильно недоволен исходом переговоров, которые, между прочим, удовлетворили его требования, а для англичан и французов означали постыдное отступление. И все потому, что удовлетворения он добился только переговорами. «Нового Мюнхена больше не будет», — позднее заявит он во время Данцигского кризиса — фраза, имевшая в устах Черчилля и Даладье совершенно иное значение.
Доказательством вышесказанного служит радость, с какой Гитлер силой занял Прагу. Он назвал этот день «самым прекрасным днем в своей жизни», хотя притворялся, будто «чехи ему не нужны».
Способ приобретения казался ему более важным, чем суть приобретенного. Вот почему постоянные угрозы войны не переставали слетать с его губ. В действительности Гитлер хотел и добивался войны, испытания сил, которое закалило бы его расу — немецкий народ. «Я раздавлю Польшу без предупреждения», — говорил он Карлу Буркхардту делегату от Лиги Наций. После Мюнхена ничто так не удручало фюрера, как вид немцев, приветствующих Чемберлена — апостола мира. Раз-другой он отступил, побоявшись, что французско-английская миссия в Москве даст результаты. «Я должен смириться и покорно ждать», — сказал он Шмидту, а 27 июля 1939 г. в Байрейте с беспокойством расспрашивал лорда Кемсли о влиянии Черчилля. «В Великобритании оно меньше, чем за границей, — ответил ему газетный магнат. — В Великобритании он [Черчилль] знал одни поражения… последнее — в деле герцога Виндзорского»{71}.
Сопоставление точек зрения позволяет увидеть, что, в то время как для немцев гарантии, данные Польше Чемберленом после оккупации Праги, означали прекращение политики умиротворения, в умах английских руководителей они означали далеко не то же самое. Во время переговоров в Мюнхене и позже именно англичане «вели в танце», «разыгрывая всадников на французских конях», как писала критиковавшая их правая французская пресса. В сущности, сказал Вайцзеккер, глава немецкой дипломатии, французскому послу Кулондру, «сражаться за Польшу нам приходится только с вами, а не с англичанами». Даладье и Бонне стояли на своем тверже, чем Галифакс и Чемберлен, отвергшие предложение Бонне объявить, что любое изменение в статусе Данцига будет рассматриваться как угроза Польше. Газета «Обсервер» даже обвинила Чемберлена в том, что он с целью спровоцировать новый Мюнхен оказал на Польшу точно такое же давление, какое в свое время Англия и Франция оказали на Чехословакию. Фактически Чемберлен просил поляков не предавать огласке официальное извещение, которое в действительности было отложено на сутки до 29 апреля{72}.
Франция не желала войны. Во-первых, в силу пацифизма, во-вторых, потому что, по признанию генерала Вюймена, командующего ее военно-воздушными силами, последние «будут уничтожены за две недели». Несмотря на привычное бахвальство французских лидеров, Франция боялась поражения, представлявшегося ей фатальным. Но она последовала за своей союзницей Англией и дала Польше свои гарантии. «Ради чести», как сказал Черчилль и подтвердил Чемберлен.
Великобритания Чемберлена была готова отступать снова и снова, чтобы спасти мир, поскольку сильнее, чем Франция, гнушалась искать союза со Сталиным, считая его неспособным к эффективному наступлению. Можно с уверенностью предположить, что и французские правые лелеяли мысль о дальнейших уступках Германии с целью направить ее агрессию против большевиков. Правительство Даладье, в конце концов, убедило англичан попытаться создать «большой альянс» между Францией, Великобританией и СССР, за который ратовал Черчилль и которого добивался Литвинов, хотя английское руководство (кроме Черчилля, Идена, Криппса) занимало иную, прежде всего антисоветскую, позицию; оно охотно допустило бы нацификацию придунайской Европы («лучше Гитлер, чем Сталин») при условии, что та пройдет без насилия. Великобритания не боялась вторжения на свою территорию. А Франция, напротив, боялась.
Чемберлен продолжал политику умиротворения вплоть до объявления войны. И даже после. Даладье из страха потерпеть поражение следовал за ним. Все это и вылилось в «странную войну».
11 августа 1939 г. зять Муссолини граф Чиано отправился в Зальцбург, чтобы выяснить намерения фюрера относительно Польши. «В его резиденции в Фушль-ам-Зее Риббентроп, пока мы дожидались обеда, сообщил мне о решении Германии развязать войну. Он мне сказал об этом таким тоном, как будто о каком-то незначительном административном решении. Мы гуляли с ним в саду.
