Вадим Гольцев - Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова
И вот, в этих глухих аулах появляются молодые, здоровые, сильные, красивые, истосковавшиеся по женщинам мужики и парни. Они быстро разобрались в обстановке и установили контакт с токалками и жесирками, решительно устранив при этом их прежних поклонников. Их отношения были мирными, добровольными и ни в каких насилиях не нуждались. Если белое подразделение или группа солдат стояли в ауле постоянно, то «чужие» с сексуальными целями здесь не появлялись, потому что миром такой визит не кончился бы. Другое дело, если солдаты ненадолго заскакивали в аул, где не было гарнизона. Но и здесь они, люди ХХ века, степенные и богобоязненные, старались действовать без афиширования и по согласию. И, как и в дореволюционном ауле, все было шито-крыто, если факт не становился достоянием какого-нибудь болтливого мужика или бабы. Тогда, чтобы сохранить честь женщины и честь своего дома, ее близкие объявляли ее изнасилованной. А поскольку других командиров киргизы, да и не только они, не знали, то все валили на Анненкова, фамилия которого была у всех на слуху, хотя, разумеется, я не исключаю и отдельных фактов насилий, даже вопиюще безобразных.
И последний вопрос: мог ли Анненков остаться равнодушным к известию о владении одним из киргиз старинной саблей и мог ли он присвоить ее? Как человек военный, прекрасный фехтовальщик и любитель оружия, пропустить мимо ушей сведения о такой сабле он не мог. Но и отобрать ее у бедного киргиза при возможности щедро наградить того он не мог тоже! Его благородство и честность нами уже неоднократно доказаны. Кроме того, не в его правилах было подавать дурной пример своим подчиненным… Видимо, истории с саблей у Анненкова не было.
8 августа список свидетелей был исчерпан, и суд оглашает показания свидетелей, не прибывших на процесс. Среди них — показания свидетеля Анны Злобиной:
«В восемнадцатом году в Черкасском по распоряжению самого Анненкова распилили пилой моего мужа за то, что он хотел бежать. Одного старика посадили на кол посреди села, а другому завернули за шею ноги, и он в мучениях умер. Всех, кто не успел убежать, возили за реку, и там расправлялся с ними сам атаман Анненков: резали уши, носы, выкалывали глаза… В Осиновке закопали живьем 40 человек…»
Страшный рассказ, но по времени указанные свидетелем события опять-таки никак не могут быть отнесены на счет Анненкова. Мы уже давно знаем, что до октября 1918 года Анненкова не было не только в Черкасском, но и в Семиречье вообще! Анненков мог быть в Черкасском только после падения села, т. е. после 14 декабря 1919 года. Из показаний других свидетелей нам известно, что после взятия белыми Черкасского никаких насилий в отношении населения не было и всех повстанцев распустили по своим селам. Факты, сообщенные Злобиной, настолько неординарны, что, если бы они имели место, о них говорили бы и другие свидетели и мемуаристы, но эти факты больше нигде не упоминаются. До 14 декабря 1919 года Черкасское никогда ни занималось белыми, и на его территорию до этого времени не ступала нога белогвардейца. Все это дает возможность оценить показания Злобиной или как плод ее больного воображения, или как чекистскую фальсификацию. Последнее не исключается. Большие подозрения вызывает то, что свидетель Злобина, проживая уже в Семипалатинске, на процесс не явилась. Почему? Боялась взглянуть в глаза Анненкова, которого она нагло оговорила, или осуждения со стороны своих бывших земляков, видом не видавших и слыхом не слыхавших о зверствах, которые она приписывает Анненкову?
Видимо, факт убийства ее мужа все-таки был, но задолго до прихода Анненкова в Семиречье, и не в Черкасске, а где-то в другом месте, и атаман здесь ни при чем!
Суд стремился доказать, что Анненков и сам расстреливал пленных. В материалах суда на эту тему имеется лишь одно сомнительное показание: все тот же неутомимый Вордугин говорил о том, что ему рассказывал батареец Дерюгин, что в станице Кидыш (Урал) Анненков застрелил одного крестьянина. Принимать это показание за доказательство было никак нельзя, так как сам Вордугин, как всегда, этого не видел и передавал слова Дерюгина, который по этому эпизоду допрошен не был. Анненков это обвинение категорически отрицал, и суду обратное доказать не удалось. Однако суд несколько раз возвращался к этому вопросу:
— Вы ранее показывали, что сами лично не участвовали в порках и расстрелах. Вы это подтверждаете и сейчас?
— Нет, не участвовал!
— Значит, ваши руки чисты от крови?
Анненков смотрит в глаза обвинителя:
— Нет, не чисты: я отвечаю за каждого своего партизана!
Не найдя прямых доказательств личных расправ Анненкова с пленными, со своими солдатами и с местными жителями, суд, а точнее гособвинитель Павловский, нагромоздив кучу неверных и ложных посылок, косвенно все-таки обвиняет атамана в этом.
Несмотря на прокурорскую логику, обвинения Анненкова в личных расстрелах, порках и насилиях были сняты.
Анненков не отрицал, что в его дивизии были и порки, и расстрелы. Пороли в основном за дело: за нерадивость, за дисциплинарные проступки, воровство, расстреливали изменников, трусов, паникеров, торговцев наркотиками, за совершенные преступления, а также подозреваемых в большевизме. Однако масштабы этих эксцессов по прошествии десяти лет оказались сильно утрированными. Особенно постарались в этом бывшие красные партизаны, которые в своих воспоминаниях выдавали такие факты, которых не было и быть не могло!
Что касается расстрелов своих бойцов, то у красных они практиковались гораздо чаще и в бо́льших масштабах, чем в малочисленной дивизии Анненкова. И красноармейцы часто гибли не за собственные грехи, а несли коллективную ответственность. Тот же А. П. Кучин вспоминает:
«Однажды ко мне явился начальник заградительного отряда Креслин и доложил, что прибыли два батальона самарцев, оставив свои позиции. При допросе командиров батальонов выяснилось, что во время боя под деревней Верхне-Сульская их подразделения, потеряв связь с соседями, стали отступать, а потом пустились в бегство.
Посовещавшись с начальником дивизии Вахромеевым, мы решили наказать беглецов. О них было сообщено в Реввоенсовет армии.
И вот в Сок-Кармалинское срочно прибыл Ревтрибунал 5-й армии. На своем заседании 12 апреля 1919 года трибунал „рассмотрел дело двух батальонов Самарского сводного полка и комиссара того же полка Миронова, установил, что батальоны панически бежали из-под деревни Верхне-Сульская и тем самым предали своих товарищей“. Трибунал сурово осудил бойцов этих двух батальонов и вынес решение: „расстрелять через двадцать пятого по одному“. Политического комиссара полка Миронова „за непринятие мер приговорить к расстрелу, но ввиду ряда смягчающих вину обстоятельств и полного незнания военного дела, найти возможным направить его в дисциплинарный батальон на месячное воспитание“. В решении трибунала говорилось, что, если Миронов в течение месяца не оправдает доверия, он будет расстрелян на месте.
Приговор трибунала о расстреле каждого двадцать шестого был приведен в исполнение»{257}.
Анненковскую дивизию, вопреки фактам, называют карательной. Так общественный обвинитель Ярков, человек сугубо гражданский, на вечернем заседании 9 августа с чисто дилетантских позиций живописал перед притихшей, жадно внимающей аудиторией:
— Под защитой чехословацких штыков, с помощью которых пришла контрреволюция, местные военные организации и, в частности, анненковские карательные отряды и отряды особого назначения, контрразведка и прочие, творили такие ужасы, перед которыми даже их союзники чехи вынуждены были заявить, что они позволяют такие действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Все, даже самые дикие зверства, тускнеют перед зверством анненковских карательных отрядов.
Но дивизия Анненкова не была карательной. Она формировалась и предназначалась для решения боевых задач. Да и сам Анненков — боевой офицер, а не каратель. Мы уже убедились, что большинство обвинений в адрес Анненкова и анненковцев были ложными или являлись плодами оговоров или добросовестных заблуждений. И подсудимый вынужден даже об этом особо сказать:
— Я не буду говорить, что во многих преступлениях я и мой отряд не виноваты, но я хочу подчеркнуть, что много неверно приписывалось партизанскому отряду.
Несмотря на это, со стороны свидетелей постоянно звучали обвинения анненковцев в грабежах, изъятии продовольствия, фуража, скота, подвод и т. д. Заявления Анненкова, что в указанное свидетелями время и в называемых ими районах и селах его частей не было, суд не принимал во внимание и гнул свою линию. Во многих случаях Анненков был прав. Использование его имени реквизиторами было очень частым явлением. И не только потому, что эти экспроприаторы называли себя анненковцами, желая скрыть свою принадлежность к частям других командиров или переложить вину и ответственность за это на плечи Анненкова, а потому, что они знали, что имена их командиров для крестьян ничего не значат и под них они ничего не получат, а авторитет Анненкова был настолько высок, что достаточно было произнести его имя, и крестьяне давали все, зная, что тот рассчитается! Это самозванство в дальнейшем сыграет роковую роль в судьбе Анненкова, потому что его имя использовалось самозванцами годами. Что касается карательной деятельности, то ею вынуждены заниматься все армии мира в тех районах, где им оказывается сопротивление.
