Александр Копировский - Церковное искусство. Изучение и преподавание
Вернемся вновь к «Тайной вечере» Леонардо да Винчи. Эмоциональная трактовка этого, одного из центральных событий Нового завета, как мы уже видели, не может быть названа обмирщением, поскольку не отрицает, а в определенном смысле даже расширяет возможность для христианина пережить свою причастность к изображаемой ситуации. Смотря на эту композицию, он может вместе с апостолами сокрушенно сказать в ответ на слова Христа: «Один из вас предаст Меня» (Мф 26:21) – «Не я ли, Господи?».
Но когда леонардовская «Вечеря» в XVIII–XIX вв. вошла в наши храмы в виде более или менее точных копий с прославленного оригинала и заняла в них место над царскими вратами (ил. 19, 20), проблема обмирщения заявила о себе во весь голос. С одной стороны, объемные формы, светотень, углубленная перспектива, эмоциональные жесты, а еще и пышные золоченые рамы, нарушают стилистику православного храма, превращают храм в подобие музея или дворца светского вельможи. С другой – идущий к причастию «верный», т. е. полный член церкви, поднимая глаза к образу над головой причащающего священника, видит изображенную перед собой ситуацию, с причастием никак не связанную.
Он вынужден вновь задавать себе вопрос «Не я ли, Господи?» в самый неподходящий момент, поскольку за минуту до этого он твердо отвечал: «Не я!» («ни лобзания Ти дам, яко Иуда» – молитва перед причащением).
Таков результат внешнего, механического следования традиции, предполагающего обязательное наличие образа Тайной вечери над царскими вратами, но оставляющего без внимания его конкретную форму и содержание. Желание спрятаться за внешне понятую традиционность, противопоставить ее абстрактно понимаемому светскому влиянию, на деле приводит к отказу от творчества, что и становится основой обмирщения того или иного произведения церковного искусства.
Покажем это бегло на ряде примеров.
ХрамПристройка базилики к первоначально центрическому собору св. Петра в Риме с целью придания ему большей традиционности и большего внешнего величия сделала этот храм эклектическим сооружением (ил. 21).
Восстановление «освященного пятиглавия» в России в середине XVIII в. и далее, от дворцового храма в Царском Селе (ил. 22) до храма Христа Спасителя в Москве (ил. 23), привело к тому, что эта форма во многом утратила первоначальное содержание и назначение (быть символом «третьего неба») и стала одним из декоративных элементов храмовой архитектуры.
ИконостасВ русских иконостасах XVIII–XIX вв. основной – деисисный – чин может отсутствовать вообще. Например, в Благовещенском приделе московского Богоявленского собора в Елохове роль деисиса выполняет икона «Жены-мироносицы у гроба Господня», где фигуры расположены симметрично по отношению к центральной – Спасителя (ил. 24). Там, где деисис сохранился, он превращается в декоративный набор небольших медальонов на полукруглой арке над местным чином, а пророческий чин с центральной иконой «Богоматерь Знамение» располагается внутри этой арки, становясь практически невидимым никому (Троицкий собор Данилова монастыря в Москве (ил. 25) и многие другие).
ИконописьПоявляются иконы с явно выраженной государственно-политической программой, подчиняющей себе духовную и художественную выразительность образа («Богоматерь Владимирская – Насаждение древа государства Российского» Симона Ушакова)[51] (ил. 28).
Прикладное искусствоВ политических целях, без учета изначального смысла акцентируются отдельные символы на различных предметах церковной утвари. Например, широко известный «полумесяц» под крестом (ил. 26) (элемент древнехристианского якоря как символа спасения, позже – образ «процветшего» креста, ставшего Древом жизни), произвольно трактуется на рубеже XVIII–XIX вв. как знак победы над мусульманством)[52]; формальным элементам придается почти абсолютное символическое значение: «греческий» четырехконечный с равными ветвями и «русский» восьмиконечный крест противопоставляются четырехконечному же «латинскому» кресту, с удлиненной вертикалью, хотя в древности, до разделения церквей, этот последний существовал на равных правах с «греческим»[53].
Наконец, современные православные храмы и иконы часто создаются в духе постмодерна: как своего рода «конструктор», свободно комбинирующий различные традиционные формы храмовой архитектуры[54]. Проблема здесь прежде всего в том, что любой неверующий архитектор легко может «собрать» такой храм, и тот по внешности будет вполне каноничным – так же, как и написанная неверующим человеком икона для храма или для христианского дома.
В этот же ряд приходится ставить и производимые в массовом порядке церковные изделия комбината «Софрино»: иконы, лицевое шитье и все остальные церковные и околоцерковные вещи – крестики, металлические иконки, масло и вода из Св. Земли и т. д., и т. п. Независимо от их качества и содержания напрашивается сравнение с мирским «ширпотребом», тем более что эти вещи продаются не только в храмах, но и среди торговых точек по продаже одежды, кондитерских изделий и алкогольных напитков.
Наконец, один из главных парадоксов обмирщения православного церковного искусства касается смысла и значения храмового алтаря. Стремление к его предельной сакрализации привело, в частности, к тому, что перед ним возводится высокая или не очень высокая, но всегда непроницаемая для взгляда стена из икон (ил. 27). Этому стремлению соответствует и закрывание особо почитаемых икон окладами (ил. 29, 30). Известные исследователи православного церковного искусства А. М. Лидов и И. А. Стерлигова именно так объясняют, соответственно, замену низкой алтарной преграды сплошным иконостасом [55] и появление у икон драгоценных окладов, почти полностью закрывающих живопись[56]. Единая церковная община делится иконостасом на «клир» и «мир».
Борьба с обмирщением церковного искусства станет плодотворной лишь тогда, когда она будет построена на понимании того, что проблема обмирщения не сводится лишь к внешним светским влияниям на церковное искусство, что она гораздо глубже. Не случайно яркий представитель православного богословия в эмиграции, монахиня Мария (Скобцова), впоследствии – знаменитая мать Мария, причисленная в 2004 г. к лику святых, – назвала обмирщением сам строй жизни, сложившийся в России после превращения церкви Петром I в «ведомство православного исповедания», а весь константиновский период церковной истории (IV – начало XX в.) временем постепенной подмены «христианских заповедей заповедями обмирщенной государственности»[57]. Для разрешения этой проблемы в церковном искусстве необходимо соборное творчество, вдохновленное духовным возрождением церкви, преодолевшее искушение индивидуализмом и «государственничеством».
«Священное собеседование». Диалог как основа образности
Диалог – чрезвычайно важная тема церковного искусства, особенно средневекового. Существует прямо связанный с этой темой специальный, широко известный термин sacra conversazione – «священное собеседование»: изображение общения, диалога персонажей Священного писания или церковной истории, прежде всего, Богоматери с Младенцем и святых[58]. Такой диалог происходит не столько в эмоционально-эмпирическом, сколько в духовном плане. Это общение о Боге и в Боге, в Духе, преображающее и непосредственно тех, кто вступил в этот диалог, и даже тех, кто на него смотрит.
Как это происходит, некоторые знают: когда общение выражается не прямым разговором друг с другом – со всей гаммой сопутствующих эмоций, с деталями, что мы и наблюдаем в окружающей нас жизни, – а таким состоянием изображаемых, которое в жизни мы как раз не видим или видим крайне редко. Это духовное самоуглубление и одновременно возвышение. Иначе говоря, содержание этого диалога в искусстве дано как духовный акт. И это предполагает особую одухотворенность изображенных людей, выраженную прежде всего через сосредоточенно-углубленное молитвенное состояние, статичность их фигур, строго определенные позы, условные жесты, даже условное пространство и т. д. – то, что Л. Ф. Жегин назвал «обратной перспективой»[59].
В ней и происходит «священное собеседование». Его содержание всегда – самое высокое, даже если речь идет о ситуации конкретно-исторической (например, иллюстрируется какое-нибудь детально описанное в Евангелии событие). Но изображается оно так, что становится ясно: речь идет не только о другом времени, но о другом бытии. Примеров здесь может быть множество. Приведем самый яркий – икону «Троица» Андрея Рублева (ил. 3). Общение трех изображенных на иконе ангелов ощутимо, но оно никак не может сводиться к «разговору» между ними. К сожалению, именно такой разговор видят здесь некоторые исследователи этой иконы, считающие, что каждый из трех ангелов олицетворяет ту или иную ипостась Святой Троицы. Когда о рублевской иконе пишут: «…Отец благословляет Сына на подвиг… а Сын выражает готовность принести себя в жертву» и т. п.[60], – это очевидное недоразумение, которое мне уже приходилось отмечать[61].
