Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Я один из последних свидетелей умирающего искусства. Вдохновлявшая его любовь иссякла. Чудеса прошлого соскальзывают в небытие, ничто их не заменяет, так что скоро мы окажемся во тьме. Французы враждебны к сокровищам прекрасного, прославляющим их род, и нет никого, кто бы вмешался, чтобы защитить их. Они разбивают их из ненависти, по невежеству, по глупости или бесчестят под предлогом реставрации.
(Не упрекайте меня за то, что высказал все это, – мне бы хотелось повторять это беспрестанно, пока упорствует зло!)
Увы! Эти чудеса не возродятся из пепла, в который мы их обращаем!
Как мне стыдно за мое время! Как ужасает меня грядущее! Я с ужасом спрашиваю себя, какова в этом преступлении доля ответственности каждого. Не проклят ли и сам я вместе со всеми?
А то, что еще осталось от этой обреченной красоты, потрясает мой ум. Но это потрясение – от восторга.
Солнце показывает не все сразу: какое восхитительное зрелище! Но какое таинственное!
На этих лицах, таких простых в своем величии, сосредоточено все мое внимание. Я бы хотел понять сию же минуту, но чувствую, что для этого надо глубоко изменить самого себя, приобрести больше энергии, больше твердости, подчинить себя строгой дисциплине. Довольно трудно!.. Я устремляюсь к чуду, чтобы объять его, постичь. Но эта горячность ему противна. Оно требует спокойствия, сдержанности – одним словом, силы, само будучи силой. – И я понимаю урок. Ухожу; но я еще вернусь. По крайней мере, я уношу возвышенный образ собора, который мало-помалу перестанет изумлять меня, позволит себя понять.
Надо, чтобы сильные чувства укоренялись неспешно, урезонивали себя и постепенно становились неотъемлемой частью жизни нашего чувства и нашего рассудка. Большим деревьям, чтобы разрастись, тоже надо много времени. А эта архитектура, эта скульптура как раз сравнимы с деревьями, чью жизнь под открытым небом они разделяют.
Завтра, быть может позже когда-нибудь, среди художнических забот ко мне вдруг вернется воспоминание о моей каменной подруге, Богоматери Манской, и мое сердце и ум встрепенутся, и меня озарит этим светом, который здесь, вблизи, слишком ослепляет и не позволяет насладиться собой.
Но какое глубокое и дивное волнение, когда я наконец во внезапном наитии вижу, понимаю и чувствую шедевр! Единственный взгляд, щедро одаренный красотой, порядком, радостью! Неисчислимое множество ощущений зараз!
И это приобретенное однажды впечатление я храню: воодушевление на завтра, навсегда; вечное чудо.
Но велика и усталость.
Хоть бы мое усилие не пропало для других! Пусть унаследуют мое восхищение!
Я медленно приближаюсь; уже чувствуется буйный ветер, всегда овевающий соборы: дуновение Святого Духа… А потом много раз перехожу с места на место, не теряя из виду подробности церкви. Остановки на пути любви. Вид меняется, но никогда во вред красоте. Свет и тень свободно, сильно играют на арках – очерченных так легко, так благородно!
Мастерам хватило скромности оставить без всяких украшений эти вознесшиеся на шестьдесят метров в высоту контрфорсы. Но я ошибаюсь, это не скромность, это мудрость и гений, ибо так надо было. Эта простота изумляет меня, я нахожу в ней не меньше великолепия, чем в самом богатом и изощренном декоре. Только в Бовэ я видел контрфорсы, устремленные ввысь с таким же гением и мерой. Какая простота! Я опять ошибся; это больше, чем гений, это добродетель. Героическая дисциплина: эти строители были римские солдаты.
А как великолепны тени, отброшенные этими контрфорсами, – гармоничная лесная чаща, упорядоченная человеческой геометрией! Вершину венчает торжествующая колокольня, прямая, словно сросшиеся стволы строевых буков.
Римские солдаты? Нет! Это создали исполины!
Прекрасный портал! Сначала мягко сгущается, лепится тень. В этой скульптуре нет ничего поспешного; нужно время, чтобы вникнуть в нее. Это искусство не ищет вас, оно вас ждет. Если вы согласились прийти, оно откроет вам вечную истину. Оно не торопится…
Святые угодники стоят прямые, как в строю, но строй, мера – основа грации: эти святые грациозны. – И листья орнамента, и нимбы устремляются со свода в небо. – Христос, грозный в Своем жесте, ангел, телец, лев и орел. – Головы затерты, повреждены; однако я вижу их, потому что остались их планы.
Я утверждаю: план в архитектуре и скульптуре – это все; поэты, музыканты, живописцы, разве не так во всех прочих искусствах?
Великолепные фигуры, равные им есть только в Шартре и Афинах. Какая совершенная гармония барельефа! Древнегреческий облик во всей его силе и простоте. Эффекты вытекают друг из друга и дополняются производными; нигде таинство жизни не передано лучше, нежели здесь; точнее сказать, это сама жизнь. Она не только проявилась под рукой художников; она продолжает воздействовать на их шедевры и после них, вслед за ними, и те меняются в веках, продолжают изменяться под влиянием солнца, никогда не становясь хуже. Наоборот! Сегодня они прекраснее, чем когда бы то ни было, потому что к достоинству гения добавилось достоинство Времени. Впрочем, прозорливый художник укрыл свои изваяния под выступом фасада, который словно навесом предохраняет их от косых лучей. По мере убывания этих лучей фигуры уходят в тень. Но с возрождением света каждый день творится чудо Преображения.
Какой восторг! Все тихо возвращается, выступает из глубины. Герои, святые являются снова. И возобновляют свою небесную беседу. Никакой резкой черноты. Все четверо сливаются воедино, окутанные плотной дымкой, светом и тенью вперемежку.
Стоит ли сдвинуться с места, подойти поближе, перестать видеть ради того, чтобы изучить, «как это сделано»? – Что ж! Это сделано, так сказать, из ничего. Гений никогда не проявляет себя в поверхностной мастеровитости.
С мастерами сближаются, отнюдь не пытаясь выведать тайну их личного гения, а по их примеру изучая природу. Все великие художники всех времен – это голоса, которые в унисон поют хвалу природе. Их могут разделять века, мастера остаются современниками. Все великие мгновения отмечены одним и тем же единым признаком; стойки перил в Блуа – древнегреческие.
Эти платья, юбки, покрывала подобны опавшей листве.
Дуга архивольта создана из тысячи шедевров. Среди прочих – эта святая, что всматривается в небо, и руками, самой своей одеждой пытается достичь его…
Как прекрасны отбрасываемые тени! Они не мешают читать тела, они заставляют их поворачиваться, трепетать.
Капители в виде мощных струй, резко выделенных светом и тенью, – это гений древнего ваятеля, провидца былых времен добился столь дивного результата. Привычка работать на свежем воздухе, вечером и утром, долготерпение и огромная любовь сделали его всемогущим.
О наш народ умельцев! Столь великих, что художники нашего времени теряются рядом с вами! Они вас уже даже не понимают. Однако не думаю, что после вас законы света и тени изменились, что материалы в вашу эпоху были более послушны, чем сегодня. Это мы сами взбунтовались против законов, против истины, и наша слепота – наша кара.
Капители портала – романские. Это французский шедевр. Какая сила в этих листьях! Они не обрамляют, они брызжут, словно молодая поросль.
А пламенная выразительность, архитектурная мощь больших фигур паперти, слева от входа в церковь! Нет ничего прекраснее среди шедевров какой угодно эпохи. Чудо модулированных чернот!
Что говорит этот колокол с торжественным голосом? Не вызванивает ли он погребение какого-нибудь короля? Или свадебный марш величавой юной королевы? Это веха в моей жизни – владеющее мной напряженное ощущение, пока я слушаю колокол, любуюсь порталом и восхитительной расстановкой каменной толпы, упорядоченной в архитектуре. Колокола и скульптура – один и тот же великий язык.
Как можем мы жить, не восхищаясь этим великолепием? Оно наполняет меня радостью. Моя мысль крепнет, опираясь на аркбутаны…
О Тысяча и одна ночь интеллектуальной неги! Эти небесные кариатиды у крайнего предела простоты… Не могу от них оторваться…
Не море ли там рокочет?
• Нет, это вечерня; я в церкви. Замечаю группу молящихся – людей, которые размышляют, прислонившись к колоннам…
Te Deum! Полет архангелов с мечами!.. Буря, раскаты грома!..
7
Суассон, вечер
В соборе нет никакого времени; тут вечность. Но разве ночь не привносит сюда больше гармонии, чем день? Не созданы ли соборы для ночи? Не слишком ли подчиняет их себе заливающий все светом день-победитель?
Ах! Я предчувствовал эту красоту! Я совершенно счастлив. Следы реставрации, при свете дня оскорблявшие мой взор, теперь стерты. Какое неотразимое впечатление нетронутости! Какой катакомбный цветок! Девственный лес, освещенный мощными лучами, хлынувшими из бокового нефа…
Да, это ночь, когда земля объята тьмой, когда благодаря нескольким отблескам возвращаются архитектурные формы; именно теперь они вновь обретают всю свою торжественность, как небо вновь обретает все свое величие звездными ночами.
