Владимир Файнберг - «В бананово-лимонном сингапуре…»
Ну что мне было делать с этим Михаилом Ивановичем – лёгкой добычей национал–патриотической пропаганды? При всей своей простодушной услужливости лез ко мне, еврею, со своими антисемитскими бреднями…
Выключил радио.
— Михаил Иванович, вы действительно считаете себя христианином?
— Я – православный христианин!
— Ну, хорошо. Вы – православный христианин. А как может христианин, пусть даже и православный, ненавидеть целый народ? Тем более давший миру Христа, Богородицу, множество Героев Советского Союза, жизни отдавших за нашу с вами Россию? Вообще, как это получается, что вы, называющий себя христианином, живёте ненавистью вопреки главному завету Христа – любить ближнего, как самого себя?
— А зачем евреи внушили выложить на полу храма Христа Спасителя свою сионистскую звезду Давида? Называется могендовид.
— Кто это сказал? Ваш духовный наставник? Я слышал, как вы с женой после обеда распеваете псалмы. Их создал царь евреев Давид. Читали библию? Если читали, думали над тем, что читаете? Что касается нашей родины, нашей России, то скажите вашему духовному отцу…
Но тут Михаил Иванович перебил меня совсем уже диким сообщением:
— Они, сионисты, даже подсылают к нам своих попугаев!
— Каких ещё попугаев?
— Белых какаду.
И он рассказал, что в их подмосковном посёлке живёт большая семья какого‑то капитана дальнего плаванья. Капитану подарили в Израиле молодого попугая какаду. Семья капитана два года растила его, добивалась, чтобы он заговорил. Из‑за этого попугая среди многочисленных родственников капитана вечно вспыхивали ссоры с оскорблениями, рукоприкладством, дикой руганью.
Попугай молчал. Безобразия в семье продолжались. Однажды престарелая бабушка капитана пожаловалась на происходящее жене Михаила Ивановича. Та посоветовала пригласить батюшку, чтобы освятил квартиру.
Тот получил вперёд плату за освящение. И в назначенный день торжественно явился с чемоданчиком, где было все необходимое – свечи, кадило с ладаном…
И вот только священник начал обходить комнаты, бормоча молитвы и брызгая на стены кропилом, как из клетки раздался истошный вопль: «Пошёл на… Твою мать!»
Проклятый израильский попугай неистовствовал, демонстрируя весь накопленный за два года запас матершины.
Угомонить его не удалось, и отец Серафим, захватив свои манатки, бежал, проклиная нечистую силу.
…Я, конечно, засмеялся. Смеялся со мной и Михаил Иванович. Глупый, несчастный экс–прапорщик.
— Чего ржёте? – угрюмо поинтересовался Виктор.
— Не говорите, – шепнул Михаил Иванович. Ему было неприятно выставлять своего отца Серафима в смешном виде.
14
Ошалел. Обрыдло. Каждое утро непременное измерение температуры, анализы, капельница. Потом физические упражнения. Затем завтрак. Приём таблеток. Врачебный обход.
Взмолился: «Когда выпишите?»
«Держим минимум двадцать один день», – ответила врач. – При хорошей динамике»
— А меня завтра выписывают! – громко похвастался Михаил Иванович.
— Значит, не будет вам больше дармовой манной каши, – заметил Витя.
— Что мне твоя каша? – огрызнулся Михаил Иванович. – Жена, слава Богу, кормит со своего огорода, своего хозяйства. У нас и куры свои, и поросёнок даже.
— То‑то каждый раз уносит в судке ваши объедки, – не унимался обычно неразговорчивый Виктор.
Выписки ждать ему не приходилось… Перед рассветом я проснулся, увидел как бедняга, встав на табурет и прильнув к открытой форточке, жадно дышит свежестью ночи.
— Слушайте, а нельзя ли потише, – вмешался в их перебранку Максимов. – Разгалделись, как вороньё.
Он шумно сел на кровати. Потом снова лёг, демонстративно укрывшись с головой одеялом.
В палате наступила тишина.
Уже несколько дней как стало понятным, где я все это уже видел. Видел много лет назад, читая великую книгу А. И.Солженицына «Раковый корпус». Правда, события, которые описаны там, происходили в другие времена, вроде бы совсем не похожие на нынешние. Хотя, как сказать…
Я поднялся. Проверил, есть ли в кармане шаровар сигареты и зажигалка. Придерживаясь за спинки кроватей, за стенки, потихоньку пошёл к выходу.
— Может, вас все‑таки подвезти? – крикнул в спину Михаил Иванович.
Я не ответил. Ноги не слушались. Подгибались. Все‑таки вышел в коридор. Постоял секунду – другую. Двинулся дальше, все так же придерживаясь за стены. Когда оказался рядом с отсеком, где в глубине стоял телевизор, почувствовал, что свалюсь. Поэтому рад был плюхнуться в ближайшее ободранное кресло.
Телевизор, как всегда работал. Но сейчас здесь никого не было. Кроме одинокой старушки. Да дежурной медсестры, которая сидя за своей стойкой, то посматривала на экран, то раскладывала по рюмочкам таблетки для больных.
Телевиденье давно стало клоакой, стоком нечистот. Но то, что я увидел, было особенно отвратно. Кому‑то пришло в голову показать банду молодых холуёв – парней и девиц, которые раскрашивали свои физиономии, переодевались в шутовские наряды и под собственное улюлюканье приступали к увеселению хозяев роскошного коттеджа на Рублевском шоссе. За плату и угощение с выпивкой они изгилялись на маленькой сцене, отплясывали, сопровождая свои пританцовки похабными жестами, или бегали на четвереньках с высунутыми языками, готовые предоставить свои тела для утех пьянеющих нуворишей.
Судя по «Сатирикону» Петрония подобное творилось во времена распада Древнего Рима.
— Вас тоже выписали? – раздался голос одинокой старушки.
— Нет, – отозвался я.
— А вот меня выписали. Должен приехать сын, чтобы забрать домой. Жду четвёртый час…
— А он знает?
— Соседка по палате дала позвонить по мобильнику. Обещал сразу забрать. Может, забыл?
— Задержался, наверное… Потерпите немного. Пульт у вас? Давайте переключимся?
Пульт оказался у медсестры.
— Какие‑то проститутки и педерасты, – сказала медсестра, переключая канал.
На другом канале две упитанные писательницы и критикесса в очках обсуждали современную литературу. Жонглировали модными словечками «фикшн», «нон фикшн».
Бессмысленные компасы без стрелок… Прошлая страна, как Атлантида уходила в глубь небытия. Со дна вздымались на поверхность тошнотворная муть.
«Фикшен», «нон фикшен» – продолжали чирикать самодовольные дамочки. Мимо в сторону вестибюля направлялся в своём синем халате Максимов.
— Эдуард! – позвал я, поднимаясь с кресла, – Обожди.
Он приостановился. Потом подошёл, взял под локоть и довёл до подоконника в вестибюле. Тополь купался в солнечных лучах под голубым небом.
— Телевизор смотрел? – презрительно спросил Максимов, глядя на то как я закуриваю. – Свой я уже давно ликвидировал.
— Ну, да, – буркнул я. – По–страусиному голову в песок. Это легче всего.
— Зато ты позволяешь себе смотреть это дерьмо, общаться с этим православным совком Михаилом Ивановичем. Он и мне пытался всучить свои вонючие газетёнки.
— Эдик, он тоже человек. Тоже, как мы побывал в когтях у смерти.
— Ладно. Не будем о нём. Знаешь, зачем я вышел из палаты?
Чтобы найти тебя, поговорить наедине. Почему‑то мучает, что я обманул тебя… Видишь ли, моя Мила не погибла в автокатастрофе. Она, видишь ли, ушла от меня. Знаешь почему? Я её особенно люблю, уважаю за этот поступок.
Я покосился на Эдуарда. Показалось, в глазах у него набегают слезы.
— У них, Эдик бывает множество причин, чтобы уйти, развестись…
— Нет, Володя. Не тот случай. Мила ушла из‑за того, что мы, называемые демократами, упустили из рук свободу, завоёванную с Горбачевым. Допустили распад СССР, страдания миллионов людей. Ушли к другому мужику. реабилитированному после Колымы.
Теперь становилось понятно, отчего этот когда‑то самоуверенный человек изменился, постарел, так что я его не узнал.
— Перестань. Давление подскочит, – сказал я и подумал о том, что его нужно срочно переключить. – Знаешь, там у телевизора сидит старушка, за которой никто не приехал. Нужно бы что‑то сделать, чтобы отправить домой.
— А что можно сделать? – бессильно спросил Максимов.
Мы подошли к дежурной сестре, попросили её вызвать такси. Сложились. Дали денег на дорогу. Сестра проводила старуху вниз, к выходу.
15
— Не курите! – сказал на прощанье Михаил Иванович. – Вот огурчики остались. С нашего огорода. Храни вас Господь!
Он кивнул Максимову. Уже с сумкой в руке подошёл к Вите. Тот лёжа под капельницей, произнёс:
— «Мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».
Михаил Иванович стихов Державина не знал. Испуганно поморгал ресницами. И покинул палату.
— Уф! – выдохнул Максимов. – Не взял с собой свои газетёнки с «державностью». Оставил на тумбочке.
