Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев
Ни один мускул не дрогнул на буром лице Артема. Он смотрел в окно, улыбаясь своей мальчишеской улыбкой.
— Красивую озеринку проехали, — сказал он. — Табунок гоголей кормится. Зачем вам домой возвращаться? Мы же не в загс едем, а на охоту.
Женька рассмеялась на весь вагон.
— Спасибо, Артем! Вы хороший товарищ. Я сама буду ухаживать за вами. Можно, я поцелую вас за то, что вы не прогнали меня? Давайте на «ты», ладно?
5
Старенькая полуторка давно уже скрылась, а звук мотора, словно шмель, долго еще зудел, истончаясь. Насыпь дороги перечеркивала степь пополам, вдали сверкало озеро в камышах, на его берегу маячили укутанные в марево дома — несколько белых шиферных крыш. Озеро — Гусь Малый, пояснил Артем, а дома — заимка Кости Костагурова, Потайнуха.
К шоссе от хутора бежал черный влажный проселок, перерезанный ручьями. На пегом коне скакал по проселку маленький всадник, трепыхая руками, как крыльями.
Артем зашел в стеклянно-прозрачный ручей и стал пить воду, рассыпая звонкие капли. Шевелились в ручье травинки, боком-боком проплыл жучок, зеленый, как изумрудинка.
Напившись, Артем уставился в небо, следя за большой коричневой птицей, скользившей, не шевеля крыльями, под самыми облаками.
— Коллега. Коршун, — сказал Артем.
Он неуловимо изменился в степи, от его скованности не осталось и следа. Всю дорогу в кузове полуторки он шутил, показывал Женьке окрестности, занимал разговорами. В этом стремлении развлечь Женьку чувствовалось старание добросовестного гида хорошо исполнять свои обязанности, жалость к ней.
Наконец из-за кустов вынырнул всадник на пегом коне, но, не доскакав шагов двадцать, остановился как вкопанный. Им оказался мальчонка лет шести, скуластый, узкоглазый, в фуражке козырьком назад.
— Салам алейкум, абрек-чебурек, — приветствовал его Артем.
Мальчонка потупился: передних зубов у него не было, во рту зияла дыра. Видно, у абрека недавно выпали молочные зубы.
— Ты кто? Максим Константинович?
— Не. Я Максимка.
— Совершенно верно. А меня ты узнал?
Мальчонка снова застыдился, спрятав смуглую мордашку в конской гриве. Конь опустил удлиненные агатовые глаза, словно и он смутился, что не узнает Артема. Весь круп конька был черный, лишь нестриженая длинная грива — белая. Она ниспадала с шеи, как нейлоновая накидка.
— Когда-то ты любил ездить на мне верхом. Помнишь? А ну, держи, Максим-керосин! — Артем кинул мальчонке яблоко, тот ловко поймал его. — А теперь скачи домой, скажи ата Косте, что приехал Артем. Это я — Артем. И с ним еще один товарищ. Это она — товарищ, большой охотник. Скажи, чтобы мама Аня ставила самовар, а из погреба достала кумыс.
Максим шевельнул поводьями. Конь по-кошачьи вздыбился и, развернувшись, с ходу взял в карьер.
Деревянный дом под шифером со множеством окон стоял посреди степи, не прячась ни за деревья, ни за оградки. Всюду паслась скотина: коровы, овцы, телята. По обширной луже величаво плавал огромный гусак. А вдали, у дремлющего озера, ходило стадо одинаковых бело-рыжих телят. Навострив уши, приближалась к Артему и Женьке тонконогая собака ростом с теленка. Вдруг она остановилась, легла не легла, а упала, расстелившись по земле, и поползла к Артему, пристанывая человеческим голосом.
— Чингизка? А ну, встань, такой-сякой! — закричал Артем. — Иди сюда, обнимемся, старый разбойник.
Собака словно ждала этого приглашения, и в следующее мгновение они и вправду обнимались: длинная собачья морда лежала на плече Артема.
— Два старый кунак встретил, — сказал показавшийся в дверях человек со смуглым скуластым лицом.
В телогрейке, накинутой на плечи, он шел навстречу Артему. Это, наверное, и был Костя. А Чингиз, оставив Артема, кинулся к хозяину, но обнять не посмел, лишь от полноты чувств лизнул розовым языком хозяйский сапог. И Женьке он уделил внимание, обежав деликатными прыжками, как бы и ее утверждая в компании избранных.
Между тем из сенок высыпал табунок ребятишек, одинаково черноглазых, розовощеких. Девочки в пестрых платьишках с косичками, парнишки в телогрейках с сизыми, обритыми, видимо, в один день головами. Самый маленький не мог перешагнуть порог, лег на него животом и преодолел в два приема. Подражая отцу, дети тоже тянули Артему руки, здороваясь. Дождавшись очереди, сунул свою ручонку малыш, предварительно вытерев ею носишко.
— Кой-кого я тут не узнаю, — сказал Артем. — Все твои?
— Мой, — ответил Костя. — Новый есть. Три года не был, мимо ехал.
— Крепкий народец! — похвалил Артем. — Сколько новых за три года?
— Три, — гордо ответил хозяин. — Мужик и два девушка. Этот зовут Ахметка.
Облепив отца, держась кто за телогрейку, кто за брюки, дети глазели на гостей. Женька попыталась взять мальчонку на руки, но Ахметка проворно выскользнул и, спрятавшись за отцовский сапог, глядел на нее черными лукавыми глазами.
— Подари мне парочку, на Сахалин увезу, — сказал Артем. — Зачем тебе одному столько?
— Коран говорит: сколько дети — столько ты человек. Нет дети — ты пустой бурдюк. Тебе зачем мой бала? Сам молодой, голова рыжий.
— Голова рыжая, а толку мало, — самокритично сказал Артем. — А ну, братва, навались. Бери, хватай: «Гастроном» открыт, все бесплатно.
Он открыл баул, кивнул, приглашая ребятишек. Дети потянулись за конфетами, грецкими орехами, петушками, яблоками. Девочки брали деликатно, робея, ребятишки — разбойничьи сверкнув глазенками. Малыш, соблазненный цветом, захватил большой апельсин, но, тотчас выронив его, заревел.
— Салам, Артем, здравствуй, — появляясь на пороге, не сказала, а пропела молодая, слишком для казашки белолицая женщина. Она была в шелковом, только что, видимо, вынутом из сундука платье, с заплетенными в несколько тонких косичек волосами.
Налила в пиалу что-то из высокой кринки, протянула Артему.
— Пей, большой будешь, — улыбнулась она. — Умный будешь.
— Спасибо, Аня. Угости кумысом товарища из города. Ее зовут Евгения, Женя.
Густая терпко-кислая жидкость прохладно шибала в нос.
Первый раз Женька пила настоящий кумыс.
В большой комнате, застланной кошмой, ели конское мясо, махан, пили чай. Артему и Женьке поставили по низенькой скамеечке, а хозяева — взрослые и дети — сидели прямо на полу за круглым столиком, который впору был лишь малышу, все еще сопевшему над апельсином.
Лиля, пятилетняя дочь Ани, помогала хозяйничать. Мать что-то по-казахски говорила ей, Лиля вскакивала и летела то на кухню, то в сени, дробно стуча босыми пятками. Вернувшись, снова замирала, уставившись жадными глазами на беседовавших мужчин: отца, Артема, деда Хасана, высоколобого старика с висячими усами и бородкой клинышком. Дед Хасан с мудрым лицом степного каменного бога сидел на почетном месте — спиной к печи, а по обе стороны его, как грибы возле пня, — внуки, Костины дети.
Дед Хасан, отхлебывая чай, расспрашивал Артема, какие народы живут на Сахалине, кочуют ли, правда ли, что на Сахалине есть дикие кони. Наверное, так же тысячу лет назад расспрашивали гостя в жилище кочевника-скифа, угощая его чаем и медом диких пчел. А наружи текло время.
С дедом Хасаном Артем говорил степенно, слушали тут каждого, не перебивая. Застольная беседа в доме Кости была, видимо, делом серьезным.
Говорили обо всем на свете: о сене, о скотине, о детях. Артем рассказал об одичавших сахалинских конях, о старике ненце, который до сих пор охотится с луком. Женьке совсем не скучно было слушать эту беседу. Нравился ей чай, забеленный молоком, и казахский деликатес — жареные внутренности жеребенка.
Когда Артем рассказал про авиационную катастрофу, случившуюся на Сахалине, в которой погибли все, кроме грудного ребенка, дед Хасан долго с огорчением тряс головой, потом сказал:
— Конь надо ехать. Верблюд. Зачем спеши? Один казах солнышко бежал догоняйть. Весь день бежи, сильно спеши. Упал, сердце лопнул, помер.
И верно, думала Женька. Очень мы спешим, устраиваем из жизни киношную погоню. Торопимся поскорее вкусить и запретного, и дозволенного, узнать все, все, все…
В доме было несколько комнат, каждая о двух-трех окнах, и все окна глядели в степь, освещенную низким вечерним солнцем. Степь нежилась, залитая розовым светом, сверкала по низинам изобильной водой.
— Ты письмо писал, — спросил Костя, — хотели тебя командир ставить?
— Хотели, — ответил Артем. — Пастухом, вроде тебя. Табун вертолетов давали. Я побоялся — разбегутся, отказался.
Аня, постелив Женьке на кровати, присела рядом пошептаться по-бабьи. Она успела подоить корову и кобылу, от нее пахло парным молоком. Должно быть, Аня думала, что Женька — невеста Артема, и стала говорить о том, какой Артем хороший человек и, наверное, будет большой начальник, а все не женат. Жалко: без семьи «хоть баба, хоть мужик, совсем яман, плохо».
