Василий Субботин - Прощание с миром
Тут я узнал, что ни мой салат, ни самую лучшую морковь черепаха не станет есть... Оказывается, чтобы черепаха ела, надо ей, черепахе, нагреться до температуры тридцать градусов. Только тогда она в состоянии принять пищу. И потом надо еще некоторое время поддерживать эту температуру, чтобы пища могла перевариться. Если холодная черепаха съест что-нибудь, она погибнет...
Так что дома черепаху держать и нельзя. Другое дело — в террариуме, где круглый год черепахи сидят под светом ламп. Только летом могут они жить под солнцем, да на песке, на камнях.
— Если у вас большая,— сказали мне,— привозите ее нам. Большую мы возьмем... Пусть у нас поживет. Она, кроме того, и в обществе нуждается... Если захотите, сможете забрать ее обратно...
Мы вышли из террариума, и заведующая подвела меня к загончику, куда на лето были «высажены» черепахи. Десятка три их было. Они ползали по земле и камням, забирались друг на друга. Но больше всего лежали на солнце. Доводили себя до нужной температуры...
На другой день мы отвезли Тортилу.
— Ой, какая она! — сказала девушка, кормящая черепах.
Когда ее впустили, подошли ребятишки. Тортила наша
имела успех. Все удивлялись тому, что она такая большая.
Она сначала ушла в сторону, но сразу же к ней подползли другие черепахи, совсем маленькие.
Хотелось бы мне знать, как-то она здесь приживется?
ПУШИСТЫЙ ПЕРСИК
Конечно, я садовник неважный. Посадить-то я его посадил, и даже не один, а целых два. Но видно, поздно уже, в апреле. Первый саженец скоро пустил зеленые побеги и пошел нормально развиваться, а потом и зацвел. Через неделю во дворе горел уже этакий маленький живой костерик... А второй
— второй долго не подавал никаких признаков жизни. Ядумал, отойдет, а он уже засыхать начал. Гляжу, совсем погибает мой персик. Ятут всполошился: давай его отпаивать. Перво-наперво воду таскать стал. Утром и вечером. Ведер по двадцать... Но он как был, так и есть. Палка и палка. Дрючок голый.
У него, у саженца этого, корни плохие были, я понял это, когда еще сажал. Да и земля оказалась никудышной — почвы плодородной не было вовсе. Один кирпич. Раньше на этом месте, где я их сажал, дом стоял, во время войны его разрушили, а фундамент остался.
Вижу я, что дела у меня не будет. Никак он силу не наберет: веток много, а корни маленькие.
Давай я его обрезать. Сначала только самые верхушки срезал, а потом — жалеть нечего, совсем пропадет иначе — взял да и обкорнал его. Обстриг у него все ветки, один ствол оставил. И опять поливаю, опять поливаю. А когда увидел, что у моего саженца все никак почка раскрыться не может, срезал я ему ствол до половины. Почти под корень срубил.
Через два дня он мне дал листву и пошел и пошел распускать побеги, пошел оформляться, вроде как принялся нагонять упущенное...
Удивительное деревцо было. Весной я его посадил, а к осени, в сентябре, сняли мы семьдесят четыре плода. И что главное — персик-то крохотный. У самой земли рос. Карлик вовсе. А плодов на нем столько, что непонятно, как они уместились на таком маленьком кустике. Уж ни листвы, ни веток. Один сплошной персик... На земле лежат.
Якогда самый первенький в руки взял, он был как цыпленок. Желтый, мохнатенький... Очень смешной. Мы их, сколько их было, все в комнате сложили. Прямо на пол, на газеты... А сочный какой он, этот персик, ароматный. Такой запах держался, в комнату войти нельзя: зайдешь — дух захватывало. Вот ведь сорт удачный попался!
Япотом ни разу уж не пробовал такого персика.
Еще не сказал, как и почему он мне попался, где я взял этот персик...
Яна базаре был. За капустой, да за картошкой для борща, да за сливами для компота ходил. Когда я возвращался назад через толкучку, я вдруг услышал: «Кому абрикосы! Абрикосы кому!..» Смотрю, мужик с возу сучки какие-то продает... Небольшие такие прутики. И никто их у него не берет. Думаю, дай-ка я у него возьму. Мелочь у меня какая- то оставалась. Я ивзял два саженца. Сразу их оба посадил. Место свободное во дворе было — недалёко от сараев.
Один саженец, тот, что получше, подлинней, поближе к дому посадил, а другой, поплоше,— у сарая, возле стенки.
Вот этот последний саженец абрикоса и оказался не абрикосом, а самым настоящим сочным сладостным персиком.
Сколько мы жили, год от году он все больше и больше приносил плодов. Каждый год богатый урожай давал.
Только зимой он у нас на девочку больше похож был. Мы на него одеяние такое от холода придумали: платье серенькое ему сшили и халатик...
Мы уехали из того города. Но лет через пять, через шесть мне довелось снова приехать туда, и я зашел в свой двор.
Что такое, я смотрю... Как-то уж очень хорошо меня встречают! Обступили, расспрашивают... А когда вместе жили
— всяко бывало. Даже один отставной, мной не любимый, тот, что на своем участке вечно курочек пас, и тот прибежал, интересуется:
«А ваш-то персик,— говорит,— теперь уж у деда Мороза. К нему перешел...»
Морозом называли у нас в доме Морозова — соседа нашего.
Что это, думаю, за персик... Яуж, признаться, забыл о нем.
«Мы,— они мне говорят,— все с пего собираем. Всем понемногу достается. Ребятишки еще и до сих пор его вашим зовут...»
Меня даже слезы прошибли.
А тот, первый-то прутик, хотя он и превратился в очень высокое стройное дерево, оказался самым обыкновенным мелким абрикосом.
ЖИВИЦА
Бывает, какое-нибудь дерево заденут нечаянно, сдернут с него кору, а то по стволу и топором ударят, и к пораненному месту тут же сразу начнет поступать смола. Дерево само ее гонит, само лечит себя...
Даже если и совсем его спилят... То есть когда уж пенек один остается.
Не все, может, знают, как старые эти пни корчуют...
От этих старых пней большая получается польза.
Когда сосну срезают, то из глубины — от корня — все время безостановочно поступает смола... Тоже для того, чтобы место среза залить.
Ведь дерево, оно как: чувствует, что рана глубокая, но не знает того, что оно вовсе срублено. Думает, это только рана, и гонит, гонит, гонит живицу.
Не знает, что верхушки у него нет.
Гонит живицу, гонит смолу.
Пенек такой с каждым днем все более смолистым становится.
Первое время, когда пень молодой, он никакой ценности из себя не представляет. Обыкновенный белый пень. Но чем дальше, тем больше он накачивается смолой. Так что если старый, здоровый, нормальный пень лет двадцать простоит, так это уж и не пень, смоля одна...
Все время ведь врачует себя!
И вот, когда пень доспеет, его извлекают из земли. С корнем его выдирают... После чего разделывают этот пенек на мелкие щепки и вытапливают смолу. То есть опять-таки живицу. Гонят из нее не только скипидар, но и камфару, и камфарное масло.
И из живицы, той, что бежит по живой сосне,— может, видели, бывают такие желобки и стрелы вырезаны на соснах,— и из нее тоже камфару получить можно. Живица оживляет...
Даже когда человеку вовсе плохо, ему делают укол
камфары, и сердце начинает работать.
ХМЕЛЬ НА ТЫЧИНКЕ
Каждая песня, даже если это обрывок песни, много говорит душе. Особенно если была она слышна в детстве. Так вот, казалось бы, и Потетень мой, о котором я от отца впервые услышал:
Тень - тень потетень,
Выше города плетень,
Ядумал тогда, что этот Потетень, большой и толстый — белый, бородатый мужик, наш мельник. Не кто иной, как он... Весной однажды плотину у нас прорвало — и мельницу его унесло.
Но сейчас вот она опять шумит...
Не могу сказать, почему это так вышло, почему и Потетень и мельник были для меня на одно лицо.
Мельница — как раз напротив окна, на другом берегу реки. Под обрывом река, а на ней мельница... Вокруг двора шел крепкий заплот — высокая такая, прочная, сложенная из бревен изгородь. Одним словом, все так, как в песне было.
С мельником нашим Потетень соединился у меня еще потому, что дальше такие слова в этой песне шли:
Толчет, мелет,
По воду ходит...
Вода — на болоте,
Мука — не молота.
И с тем же местом у меня другая песня связалась. Опять же несколько слов — и, может быть, даже из того лее стишка. За рекой там, за плотиной сразу, был большой, темный, всегда хмурящийся лес. Там у нас ходил скот и потому во тьме, между деревьями, было много тропинок. Все они, эти прячущиеся в лесу, растекающиеся по склону и лезущие в гору тропинки, выводили затем на большую трактовую дорогу. Канавы ее были усыпаны хвоей и размыты. Одуряющие запахи голубики и можжевельника.
А если углубиться в лес, там среди липняка и сосен попадается черемуха, которую оплетает хмель. Ялюбил там бывать и любил забираться в черемуховые заросли. И от черемухи и от хмеля у меня всегда тяжело кружилась голова...
