Музафер Дзасохов - Весенние звезды
Бимболат не хотел садиться в повозку. Но я его уговорил.
Приехали. Но тут оказалось, что кукурузу Гадацци еще и не мололи. Ну разве нельзя было узнать прежде, чем посылать человека? Ведь он с работы мимо мельницы шел, мог бы спросить. Но где там! Боится свою честь уронить. Вроде бы с него погоны сняли, если бы он лишний раз поговорил с мельником!
Но все-таки приехали не зря, погрузили муку Бимболата.
Уже совсем стемнело, когда мы вернулись в село. Уже и лампы зажгли. Только в окнах Цымыржа нет света, будто вечер к ним приходит позже, чем к другим. Вечно он с женой из-за этого ругается. «Не умеешь, — говорит, — керосин экономить!» А что однажды у него с сыном получилось… Об этом все село знает.
Как-то зимним днем Цымыржа сидел дома около горящей печки. Скрутил цигарку. В это время из школы вернулся сын.
— Подай мне огня, — сказал Цымыржа.
Мальчик бросил свою сумку, схватил коробку спичек, зажег и поднес спичку к его самокрутке. Цымыржа, вместо того, чтобы прикурить, размахнулся и дал мальчику пощечину.
Жена Цымыржа набросилась на него:
— Что с тобой случилось? Зачем ребенка бьешь?
— А пусть он попробует в следующий раз около горящей печки мне спички зажигать!
— Ты же сам огня попросил! Бог бы тебя наказал!..
— Попросил. Ну и что же? Свою голову не надо иметь?
— Чего ты от него хочешь, чтоб тебя бешеные волки съели!
— Надо же спички беречь! В печке поленья горят. Можно же было догадаться! Привыкли на готовом! Не знаете, почем фунт лиха! А следовало бы хоть раз поинтересоваться, откуда идут и дрова, и спички, и кое-что еще…
Все у нас уже знают, почему в окнах Цымыржа позже всех загорается свет.
На улице, под акацией, сидели старики — Ханджери и Каламыржа.
— По-моему, Дудтул уже на тот свет поглядывает, — сказал Каламыржа, — уж больно у него походка осторожная стала.
— Да что там говорить, — поддержал его Ханджери, — кляча — она и есть кляча.
Бимболат лукаво улыбнулся.
— Какая же это кляча? Девушка в двадцать три года о женихах помышляет, а ты хочешь Дудтула в этом возрасте к Бараштыру[6] отправить!
— Неужели ему уже двадцать три года? — удивился Ханджери.
— Ей-Богу, целых двадцать три, двадцать четвертый пошел. Мы его с Байма вместе покупали. Он за Дудтула такую корову отдал! А как начали строить колхозы, Байма сам отвел его на колхозный двор. Правда, с условием, что коня закрепят за ним. До самой войны на нем работал.
Байма — это мой отец. Поэтому я никогда не замахнулся кнутом на Дудтула.
А вскоре мне пришлось снова столкнуться с Гадацци. Я ехал с дровами из леса; набрал там сучьев, валежнику. Вот уже миновал кладбище. Дальше дорога вдет под гору. Я соскочил с арбы, иду рядом с Дудтулом, придерживаю его. Переехали через мост, теперь рукой подать до дома. Садиться в арбу не стоит, дойду и пешком.
Откуда ни возьмись Гадацци:
— Стой!
Я остановил коня.
— Ты где был?
Будто сам не видит.
— Почему взял коня без спросу?
Я молчал: я знал, что каждое мое слово будет еще больше выводить его из себя.
— Весь в отца пошел!
Ну, этого я уже выдержать не мог.
— Что плохого сделал мой отец?
— Весь заказник вырубил — вот что он сделал? А теперь ты взялся!
Я взялся! Не видит, что ли, какие дрова у меня на возу? Да еще и на отца клевещет!
— Вот когда отец вернется с войны, тогда ты это ему и скажи. Он поговорит с тобой!
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай: почему взял коня без спросу?
— Захотел и взял! Еще что?
Руки у меня начали дрожать, гнев душил меня.
— Сейчас я тебе покажу, мерзавец!
— Попробуй! Попробуй только!
Я поднял с земли два камня. Гадацци не ожидал этого и растерянно остановился.
— Подходи, подходи, если такой храбрый!
Гадацци остался на месте. Я тронул коня. Дудтул сам повернул к нашему дому. Я же по-прежнему крепко сжимал в руках два влажных голыша.
— Завтра можешь не выходить на работу! — крикнул мне вслед Гадацци.
Я молчал.
— И послезавтра, и через неделю!
— Мне скоро в школу, не то стал бы я спрашивать твоего разрешения! — крикнул я ему в ответ и поспешил за арбой.
Переходя мост, я кинул голыши в реку. Но на всякий случай взял с арбы топор и засунул за пояс.
Дзыцца сразу увидела, что я расстроен. Я рассказал, что случилось.
— Нельзя так разговаривать со старшими, Габул.
— Пусть не задевает отца.
— А что он о нем говорил?
— Сказал, что отец весь заказник вырубил! Пусть не смеет отца трогать!..
— Хорош друг… — грустно сказала она.
К кому относился этот упрек? К Гадацци за то, что оскорбил отца? Или к отцу за то, что называл Гадацци своим другом?
— Твой отец никогда в заказнике не рубил, — продолжала Дзыцца. — Кто-то ночью там, в Кобошовом лесу, срубил самый ветвистый дуб. А твой отец в этот день был не в Кобошовом лесу, а в Большом лесу, взял на это разрешение. Люди увидели, что он сгружает с повозки дрова, и пустили слух, что именно он срубил тот дуб.
Лесник Караше пришел к нам и с ним еще какой-то человек из лесничества. А когда посмотрели, что это не дубовые поленья, то и ушли обратно. Видно, об этом-то случае и вспомнил Гадацци. Но ведь это же ложь! Наговаривает он на нашего Баппу!..
Дзыцца печально задумалась. Потом спросила:
— Значит, сказал, чтобы ты больше не выходил на работу? Так я поняла?
— Да.
— С твоим отцом они съели пуд соли… — Дзыцца глубоко вздохнула. — А теперь обливает его грязью… А ведь отец так надеялся на него… Достань-ка из ящика конверт.
Дзыцца не разрешала трогать этот конверт. Теперь открыла его и стала перебирать письма. Одно из писем протянула мне:
— Прочти-ка.
Я взял письмо и про себя удивился: она ведь неграмотная, как же она выбрала именно это письмо?
Развернул письмо, читаю. Написанные карандашом буквы местами стерлись.
— Читай вслух.
Я еще раз пробежал глазами листок, чтобы вслух читать без запинки.
— «Привет из далекой Украины. Вчера прибыли в Киев. Обо мне не беспокойтесь. Перво-наперво обними за меня Казбека. Только осторожно, смотри ребра ему не сломай. Впрочем, он, наверно, уже подрос, можно и не беспокоиться за него. Вот бы очутиться среди вас! Вот бы обрадовались Казбек и Дунетхан!..
Хлеба, наверно, уже убрали. А за кем закрепили Дудтула? Пожалуйста, присмотрите за ним, а то какой-нибудь разиня загонит его.
Часто ли ходите в магазин? Тотырбеку я написал, но и ты скажи ему, чтобы давал Казбеку конфет. Вернусь — разом расплачусь с ним.
Ни о чем не беспокойся. Хлеба вам хватит на весь год. Без дров вас Гадацци не оставит…»
Тут у меня к горлу подступил ком, и я с трудом дочитал фразу до конца. Как же это Дзыцца до сих пор ни разу не показала мне этого письма? Сегодня я впервые слышу о дружбе отца с Гадацци. А Гадацци всегда косо смотрит на нас. В прошлом году Дзыцца не пустил работать на кухню и мне житья не дает…
А Тотырбек остался отцу другом. Я каждый раз удивлялся — почему это он мне дает конфет без денег? Но не осмеливался спросить. Помню, еще маленький был. Иду из магазина с конфетами. На мостике через ручей споткнулся и уронил конфеты в воду. Я в слезы, конечно. В это время меня нагнал Тотырбек. Он закрыл магазин и шел домой обедать.
— Что с тобой, Казбек?
— Конфеты упали в ручей…
— Вот оно что! Да стоит ли расстраиваться из-за этого? Или не знаешь дорогу в магазин? Пойдем обратно.
Взял меня за руку и повел. Около магазина стоял Цымыржа.
— Ты чего это вернулся, Тотырбек?
— Да вот Казбек уронил свои конфеты в воду. Надо восполнить убыток.
Цымыржа удивился. Он свысока посмотрел на меня.
— Ради него шел обратно?
— А ты думал как? — ответил Тотырбек. — Казбек — сын моего лучшего друга. Это, братец, бесценное сокровище — друг!..
— Нашел же ты себе друга… — пренебрежительно сказал Цымыржа.
Тотырбек резко повернулся к нему:
— Что-что?
— Говорю — получше друга не мог найти себе?
— А по-твоему, Байма кто такой?
— Я его в число лучших никогда не ставил.
Тотырбек покачал головой.
— Не зря говорят, что в половодье навоз кверху всплывает.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Как же ты посмел о Байма так отозваться? Да ты при нем даже чихнуть боялся!
— Еще что скажешь?
— Если у тебя короткая память, могу напомнить кое-что. Или это не тебе на свадьбе у Дзаххотта Байма набил морду твоею же папахой за болтовню?
Цымыржа уже и не рад был, что затеял этот разговор, а тут, как назло, еще подошли знакомые люди. Цымыржа очень не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал Тотырбека.
А Тотырбек не унимался:
— Исчезни с моих глаз, кучка навоза, и смотри: если еще раз плохо отзовешься о Байма — несдобровать тебе!
