Захар Прилепин - Допрос
Мать, вместо того, чтоб порадоваться, обернулась, оставив на плите пригорать яичницу.
— А с кем начнём, сынок? — спросила она тихо.
— В смысле? — переспросил Новиков, вспоминая, что это, вовсе не свойственное ему «в смысле» он говорит за последние дни уже не первый раз. Мир, кажется, несколько растерял свою осмысленность.
— Твой Лёшка — он… ты только не беснуйся опять… он вообще, как твой дядька вчера спросил, нормальный?
— Даже если он и ненормальный, — спросил он устало, — Он что, убийца?
— Мне так и сказали, — произнесла мать послабевшим голосом.
Новиков молчал, пытаясь придумать, куда ему придётся сбежать сейчас. В горячую ванную он точно рисковал не попасть.
— Есть разные секты, — начала мать, глядя ровно перед собой, в развешенные над плитою половники и ножи; голос её звучал так, словно она произносила тайную клятву, — Они впутывают разных нормальных людей, замазывают их кровью — и потом от них уже не избавиться, попадаешь под их власть — и несчастные люди подчиняются им, исполняют все их требования…
Новиков вдруг засмеялся. Представил, как исполняет Лёшкины требования, наряженный в кожаную сбрую. Смех звучал диковато, зато искренне.
— Это чёрная капуста тебе сказала? — спросил он.
— Какая «чёрная капуста»? — быстро переспросила мать, и тут же догадалась: — Она не капуста!
— А кто? Свекла? — спросил сын, произнося «свёкла» через «е» и с ударением на последний слог.
— Ты не выпутаешься оттуда, сынок! — вскрикнула мать, — Тебя заманили! Они тебя… изуродуют!
«…она тёмная, неумная, замученная баба — моя мать, — готовый разрыдаться, думал Новиков, — Эти её позорные газеты и брошюры с плохим шрифтом о гаданиях и заговорах… эти её хождения сначала в церковь, а прямо оттуда по каким-то ушлым бабкам, цыганкам, ведуньям…»
Новикову вспомнилась вдруг давняя ссора, когда отец орал, пытаясь ухватить мать рукой за волосы: «Ты зачем эти заговоры на меня наводишь! Ты куда меня приговариваешь? Чего тебе ещё надо от меня? Уймёшься ты со своим безумием?… Отвадила одного мужа у дочки, привадила другого — осчастливила её? Ты же тёмная колода! Ёб вашу мать — ты же в школе училась! Физику проходила, химию, геологию — откуда ты набралась этой пакости?»
Здесь отец вместо того, чтоб схватить напуганную, и одновременно по-собачьи злую мать за волосы, вдруг взял в огромный ком двумя руками ворох газет и брошюр со столика, и с силой бросил. Мать осыпало.
— Тебя там будут использовать! — всё не унималась мать, совершенно ненормальными глазами вглядываясь в Новикова, — И никакая она не капуста! Это ты ни соображаешь ничего! Тебя ещё петух жареный в жопу не клевал, вот ты и…
Последнее предупреждение саму мать чем-то напугало, она, видимо, услышала в своих же словах нехороший намёк, и, быть может, готова была немного отыграть назад, но тут Новиков вдруг закричал:
— И правда колода! Тупая колода! О, какая же ты колода! Гвозди только в такую колоду забивать!
За всем этим криком никто не заметил, как появилась сестра Новикова. Открыла дверь своими ключами и вошла. Вид у неё хоть и напряжённый был, но втайне, — Новиков это приметил, — всё равно довольный.
— Вы чего, с ума посходили? — деловито спросила сестра.
— Колодой мать называет, — ответила мать, падая на стул и бессильно качая головой.
— Тебе мозги-то не отбили там? — спросила сестра у Новикова.
Новиков вскинул глаза на сестру. Хотел напомнить ей, как они с матерью орали друг на друга матом, когда сестра выходила за муж второй, что ли, раз и требовала разделить квартиру, чтоб молодым было где жить. Новикову при этом разделе не доставалось ничего — но когда мать об этом сказала своей доченьке, та, словно была готова к вопросу, ответила: «А он у тебя мужик, или где? Сам пусть всего добивается!» То, что её очередной муж жилплощади пока не добился, не вступало ни в какое противоречие с яростным настроем сестры.
— Вы всегда его любили больше, чем меня, — сказала сестра, ставя себе чайник, но почему-то игнорируя явно подгорающую яичницу, — Вы его баловали, как могли — а я вас предупреждала. Теперь пожинайте плоды.
— Яичница сейчас сгорит, — сказал Новиков и всё-таки ударил изо всех сил по рукоятке сковородки. Крышка со звоном полетела на пол, сковородка куда-то к потолку, а яичница — к столу.
Сестра что-то взвизгивала ему в след.
«Мать жалкая и слабая дура, — перечислял Новиков, спускаясь в лифте, и считая родственников по кнопкам этажей, чтоб никого не забыть, — Братец её: тут надо ещё разузнать, как он там сам отсидел, что-то он очень взволнованно о петухах говорит. Отец неудачник и особый тип неврастеника, который скрывает свою неврастению, принимая холодный душ, насвистывая и выпивая по литру молока из высокого стакана ежевечерне — при этом проживая в глубокой ненависти к жене, сыну, дочери и коллегам по работе. Сестра моя — плоть от плоти своих родителей… Дура и неврастеничка, но ещё по-молодому самоуверенная. Самоуверенная дура — это самый невыносимый тип дур… А Ларка даже не попросила меня остаться, когда я уходил. А я, как идиот, простоял пятнадцать минут в подъезде».
Родственники кончились, и лифт со скрежетом раскрылся.
* * *
Уже второй день Новиков не мог признаться себе: он боялся остаться один. Унижение, которое Новиков пережил — было невыносимым.
Нет, и в школе, конечно, происходило что-то такое… У всех, ну, почти у всех мужиков — которые теперь ходят с каменными лицами и сидят расставив наглые ляжки — у всех что-нибудь да было подобное. Получали в ухо, плакали потом… старшеклассник отнимал деньги… делали подножку… засовывали мусор в портфель…
В общем, начнёшь вспоминать — и затоскуешь.
Многим долго помнился свой личный мучитель или какой-нибудь другой поганец, так и оставшийся непобитым.
У Новикова этого самого врага звали Гарик.
Когда он пошёл в первый класс — Гарик уже учился в третьем.
Они пересеклись в коридоре спустя, наверное, неделю после первосентябрьской линейки.
Гарик заприметил Новикова и окликнул его. Кажется, причиной по которой Новиков был выделен в толпе, был слишком яркий его портфель. Мама выбрала и была собой очень горда. Проще было вырвать листок из альбома для рисования, написать на нём «чмо» и пришпилить сыну к спине.
— Эй, стой, я сказал! — крикнул Гарик.
Новиков, скособочившись, нёс портфель в руке. Он обернулся, изо всех сил улыбаясь.
За Гариком вослед потянулись его, судя по виду, одноклассники, казавшиеся тогда Новикову огромными. Вся эта, глазастая, со слюнявыми губами свора, явно предчувствовала какое-то развлечение.
Гарик приобнял Новикова. Спустя секунду Новиков оказался на полу. Портфель отлетел куда-то к батарее. Гарик сидел у поверженного на груди, с таким довольным видом, словно Новиков — торт в девять свечей, и Гарику сейчас их надо задуть.
Гарик ничего не делал, просто сидел. Новиков чувствовал то его мягкие ягодицы, то — когда пытался вырваться, а Гарик не давал, упираясь, — его очень твёрдые бедренные кости.
Время от времени Гарик наклонял над Новиковым большое, щекастое, веснушчатое лицо, и делал вид, что хочет плюнуть. Новиков пытался сдвинуть хоть на сантиметр свой подбородок, спрятать глаза. Гарик пересаживался ещё выше, почти на шею, его анатомию можно было почувствовать обонянием. Он зажимал голову Новикова коленями, и снова наклонялся, то выдавливая катушек белой и какой-то замечательно твёрдой слюны, то всасывая катушек снова.
Гарик слез с Новикова только когда прозвенел звонок. Вся форма Новикова была грязна.
Стоя у открытой двери в класс, Новиков долго отряхался, ни о чём не думая.
— У тебя ещё на спине… следы, — брезгливо сказала Новикову одноклассница, обходя его так, чтоб не коснуться. «Следы» она произнесла так, словно в этом слове две «д» — след-ды! — с тех пор буква «д» противно напоминала Новикову отпечаток ботинка на спине, с внятной подошвой и полустёртым каблуком.
Только спустя минуту Новиков заметил, что все ученики, подхихикивая, взирают на него, а учительница, костлявая, с рыжиной дама, иронично смотрит в класс, ничего не говоря.
С пиджаком в руке Новиков поспешил на своё место, но учительница его остановила.
— Что нужно сказать в случае опоздания? — поинтересовалась она стеклянным и ровным как бутылка голосом.
Новиков не знал, что нужно говорить в случае опоздания и продолжал тереть спину пиджака.
Учительница отвернулась и начала урок.
Новиков стоял и тёр пиджак. Ладонь от трения стала горячей.
Спустя минуту учительница подошла, резко взяла меня ледяными и очень сильными пальцами за ухо и толкнула к моему месту. Новиков сел, оставив пиджак на коленях.
Слёз у него не было.
Вообще ничего у меня не было в голове, только горячо и пусто, горячо и пусто.
