Михаил Попов - Идея
Когда пришла команда по засыпанию рва недостреленная девушка Идея уже далеко отползла по ночным кустам. Утром у нее отнялись ноги, и два месяца она не могла встать с кровати, но это все мелочи.
Надо понимать, ей было не суждено умереть тем теплым вечером. Ни в качестве еврейки, ни в качестве русской.
В еврейском звучании ее имени заключалась не только опасность, но и польза. В послевоенном Харькове самым лучшим клубным коллективом обладал, конечно, Дом Милиции. Это был Олимп художественной самодеятельности города. Там происходили сочные вечера под новый год, в первомай, и в День министерского праздника, а в другие дни ставились скетчи, оперетки, и прочее в том же роде. Мама попала на эту вершину не снизу, а сверху, из профессиональных сфер: ее отчислили из Театрального института, где она училась, между прочим, одновременно с самой Людмилой Гурченко. Знакома, правда, не была. О причине отчисления мама распространятся не любила, что понятно, но, вместе с тем, чувствовалось, что и какого–то жгучего горевания по этому поводу у нее не было. Кажется, причиной было что–то объективное. Непорядок с голосом. Голос у мамы был замечательный, породистый, сопранистый, но гулял по ритму. То есть в хоре она держалась уверенно, как кирпич в стене, а, оказавшись в самостоятельном плавании в каком–нибудь дуэте, начинала торопиться дергая аккомпанемент. Вот с отделения музкомедии, на котором она пыталась подвизаться, маму и попросили, объяснив, что перспективы у нее нет.
В тот момент, когда как раз начиналась неприятная полоса в институте, кто–то из однокурсников познакомил ее, так просто в фойе, с впоследствии знаменитым Леонидом Быковым. Кажется, уже и к моменту знакомства за ним что–то числилось по киношной части. Леониду было совершенно все равно, как там у мамы с чувством ритма, он тут же стал «ухаживать». И явно «с самыми серъезными намерениями». «А что, сы–нок, был бы ты сейчас такой же маленький и лопоухий». Леонида Быкова мама мягко, но решительно отшила. Потом, когда его показывали в роли матроса Мокина, окончательно уверилась в том, что поступила тогда правильно.
Зато в Доме Милиции ее «с руками оторвали». Тем более, что один дуэт, «Одарка и Карась» из оперы «Запорожец за Дунаем», Ида Шевякова все же сберегла в своем загашнике в исчерпывающе вытверженном виде. Коллектив Дома в значительной степени состоял из евреев, и мне сейчас трудно сказать, за что именно маму «отрывали с руками», за звучание голоса или за звучание имени. Самодеятельные артисты — милейшие люди, по большей части — были не только евреями, но и работниками органов, что создавало неповторимую одесско–чекистскую атмосферу. Судя по всему, маме там нравилось, сам дух непрерывного капустного творчества, розыгрышей, куплетов и т. п. Суровые следователи по особо важным делам, сбросив свои кожанки и френчи, начинали немедленно безобидно острить, дружелюбно дурачиться, и покатываться со смеху.
Сохранилось несколько альбомов фотографий, говоря современным языком портфолио той маминой деятельности. Много спортзала: мама на бревне, на коне, шеренга гимнасток с на удивление увесистыми формами. Какая–нибудь нынешняя Хоркина смотрелась бы там как член сборной Бухенвальда. Мама с пистолетом в решительно вытянутой руке, в роскошном черном платье, с огромной брошью на груди — скетч «На старой даче». Куча друзей из той поры; надо думать, время самых сильных личных переживаний. Была влюблена, и именно в следователя по особо важным делам по имени Захар. При суровой работе, он был маменькин сынок, про него говорили, что и жену он себе ищет, чтобы максимально походила на его «теть Дору». Моя мама, на еврейскую не походила совсем, поэтому шансов у нее не было никаких. Там же в Доме у нее поя–вилась закадычная подружка Анька Кулишенко, отношения с которою сохранялись, несмотря на разлуку, почти до самого конца. Жили они весело, «не пропускали ни одного нового фильма». Особенно мне почему–то запомнился рассказ о культпоходе на «Скандал в Клошмерле», французскую комедию, со смешной сценой посещения мэром города нового муниципального туалета. Что уж там такого мог учудить мэр в туалете, только мама с Анькой тогда так хохотали, что их принуждены были вывести вон из зала, несмотря на близкое знакомство с милицией.
Было еще одно учебное заведение в судьбе мамы между театральным институтом и университетом, и весьма необычное — протезный техникум. Занявшее в ее жизни, даже меньше места, чем навозоудалительное заведение в моей. Но без упоминания о нем, не будет доведена до конца немаловажная обувная тема. Протезы, ведь это своего рода обувь. На этом поприще мама тоже кое–чего достигла, ее дипломной работой было изготовление пешеходного устройства для одного инвалида; мамин протез пришелся ему по ноге с одной примерки, и он прямо так и ушел к себе домой, во весь голос, восхваляя молодого специалиста. Говорят, он так распраздновался в этот день, что сломал руку.
От этой искусственной конечности, уже совсем просто перейти человеку по фамилии Бут. Это мой отец. Я никогда не видел, и не стремился особенно увидеть. Факт моего существования был ему известен, но он даже бровью не повел, чтобы увидеть меня. Для тех, кто не знает Бут, в переводе на русский, значит Нога. Был он студентом художественного института, и Идея Шевякова познакомилась с ним, явившись наниматься в натурщицы. Этот фрагмент маминой биографии еще более темен, чем история с расстрелом. Разузнавать что–то обо всем этом я начал уже в те времена, когда мама была пожилой, сугубо положительной и очень советской женщиной. Советской в том смысле, что «у нас секса нет». О том, что ей приходилось не просто общаться с молодым художником, а позировать ему, и позировать в обнаженном виде, она обмолвилась всего раз или два и с ощутимой неохотой. В душе ее явно происходило борение двух идей: с одной стороны следовало служить кристальным положительным приме–ром подрастающему сыну, с другой, надо было что–то делать собственной жизненной установкой — правда и только правда! Результатом этого борения было то, что я по–лучил информацию хоть и правдивую, но куцую. Был волен домысливать в меру своей испорченности. Но в те времена, когда я об этом узнал, у меня не было в запасе достаточно грязи, для соответствующих выводов воображения. А когда я помотался по мастерским и дачам, и такой пищи скопилось сверх всякой меры, то успела отрасти способность к пониманию, переходящему в сочувствие. Причем это «понимание» касается обеих сторон принявших участие в акте моего появления на свет. Я упорно верил маме, что отношения обнаженной женщины с малюющим ее молодым парнем, вещь ни в малейшей степени не компрометирующая женщину. С другой стороны, чем дальше, тем больше, я готов был различать крупицы здравого смысла в заявлении юного художника — «это не мой ребенок!». Намек на то, что модель по имени Идея позировала не одному ему, что входит в понимание ее профессии. Точно определить, где тут кончается здравый смысл и начинается подловатость, трудно. Вполне возможно, что художник был искренне убежден в своей правоте. Ему предложили работу в Москве, а тут под ногами какая–то тетка старше его четырьмя годами и с совершенно неуместным ребенком. Понимая его, как мужчина, не понимаю как сын. Тем более, если судить по позднейшим фотографиям сходство между нами несомненное. Впрочем, все это разговоры для мертвых. Отец, если это отец, умер раньше мамы. Перед моей поездкой в Москву в институт мама написала ему письмо, мол, помоги, коли можешь. Мне казалось, что подготовка полученная в сельскохозяйственном техникуме не давала стопроцентной уверенности, что я поступлю в Литературный институт. Это потом я выяснил, что шан–сы поступить у меня были только в это заведение, и ни в какое другое.
Мы так распределили непременные и неприятные переживания в связи с этим почтовым шагом. Я кипел еле сдерживаемой гордой обидой, пару раз даже выкрикнул что–то вроде: «не надо, прошу тебя» Ммама спокойно приняла на себя обязанность унизиться. Заявлением «это не мой ребенок» нас одинаково пнули в свое время, а мы в ответ, спустя пусть и восемнадцать лет — «с просьбочкой». Но и моя поддельная гордость и мамино спокойное самоуничижение (главное, сыночку как–нибудь помочь), все оказалось зря. Послание не дошло. Я это выяснил через пару месяцев в Москве, художник Николай Бут давно уже не жил по тому адресу, на который мы отправили мучительное послание. Странно, но установив, что на самом деле унижения не было, я не испытал облегчения. И никаких серьезных попыток встретиться с родителем не предпринимал более никогда.
А художник он был, — я не специально, не регулярно, то, тем не менее, коллекционировал отзывы профессионалов — был хороший. Правда, с сильным военизированным уклоном. Грековец. Участвовал в работе над гигантскими батальными панорамами в разных городах. Кажется в Белгороде, еще где–то. Как–то на отдыхе в Крыму, мы ку–пили с Ленкой альбом под названием «Аджимушкай». Партизанская жизнь известковых подземелий во время войны. В общем, впечатляюще. Ощущение жуткой жажды чувствовалось даже сквозь липкую бумагу репродукций. В этом авторском альбоме был черно–белый портрет родителей художника. То есть, вполне возможно, моих деда и бабки. Пара престарелых, сурового вида хохлов. Взгляд исподлобья, натруженные руки. Долго всматривался. Нет, никакого шевеления внутри. Мои корни в этом направлении протянулись неглубоко, да и засохли на первом же изгибе.
