Лидия Сейфуллина - Перегной
— Кажется, по земельному делу комиссар. Чтой-то я запамятовал.
Артамон Пегих успокоил:
— Должно, сродственник Ленину какой.
Небесновцы на портреты мало смотрели. Больше читали через стекло названья книг. Кочеров пустой передний угол заметил и одобрил:
— Икону не навесили, это правильно! Всякому вхоже. Мы вот, к слову, икон не соблюдаем, башкирин тоже в нашей волости водится. Эдак-то для всех равно.
Артамон Пегих вздохнул:
— Да уж чо весить-то? И православны-то отбились! Тады за веру поругались да человека укомплектовали. Не примат нас теперь икона-то. Ы-хы-хы!
Бабы у плаката сгрудились. Ульяна-солдатка сочувственно сказала:
— Милай, в роте-то все прочернело, как орет. Чо это он?
Но никто ей не ответил. Софрон властно объявил:
— Ну, буде покамесь глазеть, граждане. Завтра часы установим, когда за книжками ходить, тогда пожалуйте. А сейчас закрыть пока надо.
Артамон Пегих затылок почесал:
— Ладно. А по часам-то уж небесновки пущай ходют. У их есь. А мы по брюху: до обеду да опосля до ужину. Прощенья просим. Занимайтесь!
За Артамоном пошли и остальные. Кочеров на Антонину Николаевну, уходя, искоса взглянул.
На крепкие крючки Софрон дверь закинул и к Антонине Николаевне взбудораженный, радостный вернулся. А она опять тихонькая, строгая за столом стала. Как подойти?
— Дак вот, Антонида Николаевна, для вас расстарался! Получайте, хозяйствуйте!
Она тревожно в окно выглянула и улыбнулась Софрону. Но бегло, испуганно.
— Это вы про что?
— В библиотекарши вас определям! Для вас старался! Седни и переехать… А?
Голос мужским горячим нетерпением дрогнул. К ней за стол пошел. А она боялась, ежилась… Но комнатка уж очень хороша! Протянула ему руки. Как перышко на руки поднял.
— Софрон Артамоныч, Софрон Артамоныч, Софрон Артамоныч… Куда?.. Девушка я…
— Баба будешь!.. Лапушка!..
Нес и давил лицо губами раскаленными. Будто отпечатать поцелуи мужицкие хотел. Но в дверь выходную забили настойчиво, часто. Антонина Николаевна с силой уперлась руками в грудь.
— Пустите… Ради бога!
Даже губы побелели! Какого черта принесло? Рвется Антонина Николаевна, ногами бьет, а в дверь стук все сильней и тревожней. Не донес, выпустил. И злой, багровый, взлохмоченный к двери кинулся.
— Кто там?
За дверью голос Дарьи, властный и дерзкий:
— Открой!
Антонина Николаевна тоненько, по-заячьи, взвизгнула сзади и в дальнюю комнату кинулась. Софрон сразу опамятовался: внизу стук услышат. Торопливо откинул крючки. Дарья вошла бесстрашно, лицом и грудью вперед. Софрон отступил. Не то испугался, не то растерялся. Дарья сама оба крюка опять накинула.
— Всей волости начальник, а ум-то, видно, в ж… ушел! Средь бела дня эко дело завел. Где б… то?
Голос у Дарьи оборвался, лицо пятнами пошло, а в плечах дрожь, в глазах — мука.
— Дарья! Убью!
— Не маши кулаками-то! Неколи. Небесновцы сговорились тебя за блудом поймать. Солдатка Кочеровска выболтала… Страм, страм какой! Прибегла я…
И голос оборвался.
— Придут, дак жена тут! Лучче сама топором зарублю!
Диким выкриком последние слова сорвались.
Софрон в разум пришел. Отвела баба беду. Не простили бы битому за блуд! Главный в волости — и за такое дело битый. А то и убили бы сами. Сразу стихшим голосом сказал:
— Жена, как же теперь? — У той лицо злоба скосила:
— Пакостить умеешь, а концы хоронить учить надо?
И властно к дальней комнате пошла.
— Барышня, госпожа! Айда суда. Бить не буду. Опосля рассчитаюсь. Иди суда, сволочь!
И за руку Антонину Николаевну вытащила. У той от испуга слезы высохли. А волосы и юбку с кофтой уж поправить успела.
— Придут, виду не кажи, Софрон…
А в дверь застучали. Дарья кивнула на дверь.
— Открой.
Софрон откинул крючки. Первым вошел Артамон Пегих. За ним Кочеров и еще четверо. Три мужика небесновских, три тамбовских, а на лестнице бабий бестолковый гомон. Учительница городская — штучка тонкая. Сразу подбодрилась. Как ни в чем не бывало на вошедших глянула, Дарья глаза в землю, а тоже спокойная. Разом увидал Кочеров, что сорвалось.
— Прощенья просим, Софрон Артамоныч. Слыхали, что вы здесь еще, насчет газеты зашли. Спор у нас вышел.
Артамон Пегих простодушно заявил:
— Кака газета! Сказали, с учительшей в новом помещенье грехом заниматься. Старики обиделись. Поучить хотели: блуди, да место и время знай. А промежду прочим, и нехорошо.
Антонина Николаевна тоненько охнула и руками всплеснула. Дарья грубо и спокойно заявила:
— Брешут все из ненависти небесновски. Софрон мне приказал прийтить, как все уйдут. С учительшей, говорит, чайком побалуешься на новоселье.
Артамон сердито в ответ буркнул:
— Како новоселье! Не дозволям здесь учительнишу! Мужчину надо, из городу. Эдака чо разъяснит?
Софрон поспешно подтвердил:
— Знамо, попросим из города.
Антонина Николаевна все порывалась сказать что-нибудь и слов не могла найти. Вся пунцовая у шкафа стояла.
Кочеров задумчиво бороду погладил и сказал:
— Ну, нам здесь делать нечего. Мир прислал, не своей волей пришли. Айда-те, граждане!
У Софрона все кипело внутри, но Дарья смущала. Сдержанно и спокойно ответил:
— Не след старикам бабью брехню слушать. Необразованность одна!
Мужики вышли. Задержался только Артамон.
— Ты, Софрон, башковитый. А, промежду прочим, остерегайся. Дыму без огня не бывает.
Потом ясно, умно на Дарью взглянул и улыбнулся:
— Баба-то у тебя разумная. Не в пример прочим!
И ушел.
Как остались одни, Дарья опять властно сказала:
— Айда, барышня, одевайся да уходи. А то кипит, сгребу! Спарились ай не успели?
Антонина Николаевна опять заплакала.
— Господи, как вам не стыдно! Где моя шубка?
Софрон угрюмо сказал:
— Помолчи, Дарья, ничо не было…
Его тянуло к плачущей Антонине Николаевне, но боялся дикости Дарьиной. Потому тяжело дышал и смотрел, будто безучастно, как надевала шубку учительница. Только, когда к двери пошла, сказал просительно, робко:
— Антонида Николаевна, лошадь на дворе. Мальчонка жигановский отвезет.
Учительница поняла, что так лучше будет, кивнула в ответ головой и вышла. Дарья проводила ее загоревшимся, злобным взглядом.
— Ну, айда домой, Софрон. Только вот тебе мое слово: зарублю, если еще! Ты думаешь, я кого пожалела? Детей своих пожалела! Как был ты пьянчуга распоследняя, под забором тебя подымала, сколь раз молилась: умер бы, господи… Жалеть бы не стала. Люди бы не надсмехались. И на детях покор: пьянчужкины, Софроновы. А как выправился ты, детей никто не шпынят. А кто кольнет, так из зависти. Из-за детей себя скрутила! Помни, Софрон, еще не стерплю. Зарублю.
Встретились глазами, и не Дарья, Софрон свои в сторону отвел. Отвердела баба: зубы стиснула и в глазах черных — упорство.
Всегда так размышлял Софрон:
«Баба — народ подлеющий: потому в ей дух на острастке только живет».
А сейчас острастки не находил, сам оробел и поверил:
«И весьма просто, эдака зарубит».
Ночью, когда помирились и обмякла баба от ласки мужнинской, обнимая, все-таки подтвердила:
— А разговору нашего не забывай.
IV
Баба в жизни всегда препона. Одолела Софрона Антонина Николаевна. Лезет в душу ежечасно и мешает в делах. От разлуки еще больше распалился. В школе видались часто. Только все на людях. Старался книгами заняться. Напрасно бился. И к библиотеке охладел. Из города ответили: прислать в библиотекари некого. Образованный народ к большевикам на работу идти не хочет. Советовали из своих кого-нибудь приспособить. Из мужиков некого. Всех позанимал новый порядок. Председателей и секретарей много потребовал. Артамон Пегих недаром жаловался:
— Куда ни плюнь, на председателя попадешь!
И все на грамотных спрос. А в селе они наперечет. В сельской школе почти все обучались, да позабывали ученье. Один раз пришла к Софрону жена Семена Головина, прошение принесла о пособии, которое Софрон за мужа обещал, да выдать позабыл. Все слова в прошении к месту были подобраны, и буквы читать можно, вполне разберешь.
— Кто писал прошение тебе?
— А кто будет? Я сама. Начетчики-те нашинские, спасибо, с малолетства обучили. Все письма мужу на службу сама писала.
— Ну, ладно, будешь у нас по книжной части. Жалованье получишь, вот тебе и способье.
И назначил Головиху библиотекаршей. Комнату, для Антонины Николаевны приготовленную, заперли. Открывали только на случай приезда городских, а Головиха приходила с утра, свекра и ребятишек двух малолетних накормив. Сидела до полудня, потом опять домой шла, кончала с обедом и до вечера опять в библиотеке.
Обязанности свои она выполняла старательно. Сказал ей Софрон, что надо в тетрадку выданные на дом книги записывать. Так и делала И неровным, но разборчивым почерком записывала в тетради:
