Олег Меркулов - Комбат Ардатов
Он мог петь, свистеть, покуривать. Он мог все — еще несколько часов мог все! В том числе и думать о чем угодно. Необязательно же он был обязан думать только о своем назначении и вообще о войне и обо всем, что с ней связано! Он мог думать о чем угодно! Хоть о папуасах! Или о китах! Или о красивых женщинах! Или о сушеной вобле к пиву! Или о том, что вся эта плоская, несмотря на увалы и высотки — все-таки плоская степь, лишь часть поверхности шара!
Еще когда он был подростком, отец научил его видеть землю не плоскостно, но шаром, так что каждая часть земли была лишь большим или маленьким куском этого шара. Они с отцом бывали в горах и ночевали там, и Ардатов в подзорную трубу рассматривал звезды и луну, и если звезды в трубе не менялись — они смотрелись только чуть крупней, чуть ярче, — то Луна виделась громадным, щербатым от кратеров шаром, висевшим, чуть покачиваясь, в черной бездне. Смотреть на такую луну так, чтобы не замирало сердце, было нельзя: казалось, что на ней тоже кто-то есть, кто, может быть, в свою очередь смотрит и на них, на землю, на землян. Так вот, отец, разговаривая с ним на все эти темы, спрашивал: «Но, предположим, кто-то и правда смотрит на нас. Что он увидит? Тоже шар, на котором в океанах лежат материки: Евразийский, Африка, обе Америки, Австралия»…
Днем они с гор смотрели в степь. Из-под пика Чкалова, — они выходили к нему через Талгарский перевал, — были видны прибалхашские степи. Иногда казалось, что у отодвинутого горизонта и синеет Балхаш, который, он знал точно, лежит в этой части степи и в которой там-то и там-то текут Или, Каратал, Аксу, Лепса. Дальше за Балхашом и в стороны от него лежала его страна, а в стороны от нее в свою очередь лежали — на запад — Европа, а на восток — Тихий океан.
Прижимаясь к теплой скале, чувствуя, как нависает над ним громада пика Чкалова, он ощущал спиной этот пик лишь как часть Заилийского Алатау, который суть лишь часть Тянь-Шаня, а Тянь-Шань, в свою очередь — ветвь Памира. Он представлял, как от Памира в четыре стороны — в Тибет, Индию, в Афганистан отходят Гималаи, Гиндукуш, Куэньлунь. Пик Чкалова стал в его жизни той точкой отсчета, от которой, начинаясь здесь, расходилась вся земля, образуя шар. Именно от пика Чкалова он и научился видеть ее шаром.
Потом, в армии, полетав несколько раз на военных У-2 и Р-5 над Украиной и над западной Россией, где не было больших, загораживающих гор, он еще дальше увидел, как под небом расходится на триста шестьдесят градусов земля, загибаясь вниз у горизонтов. После этих полетов он научился, он мог уже, лежа на траве, в любом месте видеть всю землю как шар, со всем, что, он знал, есть на нем.
Когда Нечаев заговорил о немцах в Африке и Европе и здесь, в сталинградских степях, Ардатов увидел Африку — континент в виде щита, сколотого на юго-востоке, что возле этого скола, как лодка, на якоре, стоит Мадагаскар, как по Африке текут поперек нее Конго, а вдоль Нил, где в Африке леса, а где Килиманджаро, где саванна переходит в пустыню, как там, и там, и там, и там — в разных местах — живут негры — высокие, стройные, и пигмеи, совсем черные и посветлей.
Он увидел все это, как если бы вдруг взлетел над Африкой так высоко, что мог видеть сразу всю ее — от океана до океана — и в то же время любой метр ее площади, будто через тысячекратный телескоп или своим, неимоверно обострившимся зрением. Он как бы провел глазами по Африке, замечая все, и вздрогнул, когда увидел, как вдоль ее северного побережья, от Средиземного моря на какую-то ширину вглубь, от Триполи, через Ливийскую пустыню к Египту вытянулась темная немецкая стрела, широкая у основания, сужающаяся к наконечнику, как рисуют эти стрелы на военных оперативных картах.
То ли спустившись ниже, то ли увидев лучше, он различил под стрелой людей и армейскую технику — танки, машины, пушки, минометы, находящиеся в движении, и что над всем этим летают, как стрекозы — поодиночке и стайками, самолетики. Немцы на светлом песке увиделись ему темными, и вся их техника тоже темной, а англичане светло-зелеными, хотя все там, в Африке — и люди и техника — были, конечно, песчаного, маскировочного цвета.
Он увидел, как англичане удерживают наступающих немцев, и перенесся через Средиземное море, как пролетел над ним, оставив позади сапожок Италии и изрезанные берега Греции, к Франции. Видя их географические контуры, не теряя эти контуры и на мгновенье, он вновь различил и во Франции, и в Дании, и в Голландии, и в Польше, и на Скандинавском полуострове жизнь — людей, поезда, машины, города, засеянные поля.
«И всюду немцы! — мелькнуло у него. — И всюду их ненавидят! Да разве они долго удержатся! Конечно, нет! Да нет же! Да нет! Что их победы, что, по сравнению с целым миром?»
Потом Ардатов перенесся через Ла-Манш и увидел занимающуюся войной сосредоточенную Англию. Дымили заводы, на верфях клепали корабли, дежурили в истребителях летчики, висели, покачиваясь, аэростаты заграждения над городами, все было здесь хотя и как-то хмуро, но спокойно и деловито. Листнув назад всю Атлантику, он мысленно пролетел над Америкой и Канадой, — над этими гигантскими странами, вовсю работавшими на войну. «Да где же им, этим немцам!» — подумал радостно Ардатов, мысленно пролетая над Австрией, где тоже, хоть и меньше, но готовились воевать против немцев. Он развернулся к северу, мелькнул над Индией, там тоже формировались части, и для войны с японцами и для отправки на запад, и очень быстро, как по хорошо знакомому маршруту, полетел над своей страной, метнувшись сначала к Дальнему Востоку, а оттуда, пролетая над Сибирью к Уралу и от него еще дальше на запад, сразу вдоль двух железных дорог — через Свердловск на Пермь, Киров и через Свердловск, Казань, Куйбышев — к Москве.
Секунды он покружился над Средней Азией — от Каспия до Усть-Каменогорска, увидел Ташкент, Фрунзе, какие-то другие зелено-желтые, знойные города и, повиснув над Алма-Атой, упал вниз к Весновке, так что различил свой дом — отца во дворе, жену и Леночку: они что-то делали возле дома — не то складывали дрова, не то еще что-то делали по хозяйству.
Он различил даже щеколду на калитке, и у него дрогнуло и сжалось сердце, и защемило в глазах, и стал ком в горле, но он метнулся опять вверх, а потом через степь — к Уралу и Волге, и по ней к Сталинграду, думая о немцах: «Скоро их просто задавят!»
— Тоже мне!.. Тоже мне! Барбизонцы! — повторил Ардатов ругательство Малюгина, хотя оно, конечно, не было, как заверил их Нечаев, ни на грамм ругательством. — И этот Гитлер! Рождает же земля ублюдков! Фюрер! Вождь! Полководец! Новый Наполеон!
Он сплюнул и, наклонив голову, шел так, не глядя вперед, а глядя под ноги, не замечал, конечно, ни пыли на сапогах, ни самой дороги, он шел, моргая, как бы просматривая внутренним зрением комнату, где он был с Нечаевым, Малюгиным, капитаном, вестовым, прослушивая вновь, что в ней говорилось.
Когда Малюгин ушел, они остались одни и некоторое время прислушивались к бомбежке — немцы бомбили далеко от них, взрывы слышались глухо.
— По переправам, — пояснил Нечаев, доставая из тумбочки бутылку коньяка. — Выпьем по рюмочке — затормозим мысли, иначе не уснем. Хорошо бы снотворного, но нельзя — до обеда будешь сонный, а включаться надо через два часа. Хорошо бы бокал сухого вина, но его нет, так что прибегнем к коньяку. Благословенны ветвь и лоза виноградныя…
Зашел вестовой с листком, записал, что подъем Нечаеву в 23.45, а Ардатову в 6.00, погасил лампочку и, отвернув одеяло, открыл окно. Взрывы стали явственней, слышались зенитки, пахло настурциями, табаками, пересохшей пылью.
Две рюмки коньяку и правда начали тормозить мысли, и Ардатов вытянулся под простынью, упираясь ступнями в холодные прутья и закинув за голову руки.
— Кстати, о Наполеоне, — вдруг изменил тему Нечаев. — Не лишне вспомнить о нем. Так вот… Так вот, французы тридцать четыре дня были в Москве. Но ведь ни на Поклонной горе, ни в Кремле Наполеон ключей от Москвы не дождался! Не принесли ему ключей, не поклонились! — Нечаев посмотрел на них, на всех так, как будто это он не принес Наполеону ключи от Москвы, это он не поклонился или, по крайней мере, не разрешил сделать этого другим. Глаза, лоб, сжатый рот — все лицо Нечаева, наверное, светилось гордостью за Россию 1812 года, за то, что он тоже был сын этой России.
Нечаев сел, загоревшись от того, что сам говорил. Голос его взволнованно дрожал, но это была дрожь радости, а не горя.
— Французы ели дохлую конину. Когда Кутузов повернул их с Калужской на Смоленскую дорогу, великая армия Наполеона была обречена. Вот увидите, немцы не только будут есть дохлятину, они будут радоваться ей. Вот увидите! — повторял он с жаром, вглядываясь в Ардатова.
— Да, да, голубчик. Да-да! Наполеон прошел Египет, но под Сен-Жан д’Аккром, под жалкой крепостцой, которую когда-то брали крестоносцы, понял, что ему не удастся пройти дорогой Македонского — от Дамаска к Евфрату, потом к Багдаду, потом — в Индию. А ведь с ним были его лучшие генералы — Клебер, Жюно, Ланн, Мюрат. Шестьдесят два дня осады Сен-Жан д’Аккра — впустую. Что из того, что за спиной, кроме Тулона, были победы у Газы, Яффы, Хайфы. Что из того? Нельсон сжег в Абукирском заливе весь его флот, и Наполеон с горсткой оставшихся двадцать пять дней пешком добирался к Каиру, оставляя грифам раненых, которые умирали в дороге. А потом?
