Борис Екимов - Высшая мера
Незнакомый, но по ухватке милиционер, в гражданском, спросил донецкого покупателя:
— А ну, гляди. Этот был?
Мужик поднял голову, сказал;
— Вроде был.
— Рассчитывался не с ним?
— Чего ты мне лепишь? А? Чего лепишь?! — психанул Славик. — Какой расчет?! В глаза я его не видал! Много тут всяких мыкается! Тому на уху, тому… Дай да дай! Пошли вы все!
— Помолчи! — строго сказал штатский. — Не спрашивают, молчи. Значит, тот. Поехали на ту сторону.
Славик понял: попались. Причем не своим, а залетной милиции: ростовской или другой. Молча выйдя из машины, он прыгнул в лодку, сел на корму, приказал:
— Отпихивайтесь.
Поплыли. Во тьме ровно стучал мотор. Светили, притухая и вспыхивая, огни цигарок. У Славика похмелье разом прошло. "Влетели… — думал он. — Впоролись. Донецкий раскололся, а мент — не свой. Будут лепить. А грузили много, тонны полторы. Конечно, в таких делах всегда бригадир в ответе. Он договаривается, деньги берет. Но все равно хорошего мало".
Матвеич догадался, зажег на катере огонь. Славик, как взял на него курс, так и шел. И на полном ходу врезался в берег, не попав в горловину затона. Двигатель смолк, и в тишине ясно слышно было, как покатились по лодке, громыхая все разом.
— Ты чего?! Ты чего делаешь?!
— Это он специально! Утопить хочешь? Я тебе…
Ругались, возились во тьме. Славик и сам улетел от руля, с кормы, ударился о переборку.
— В бога… В креста… матерился он. — Ага! Специально ребра себе ломаю, чтоб вам досадить. Черти вас носят по ночам. Дома не сидится. Отпихивайтесь!
Кое-как оттолкнулись от берега, завелись и осторожно, на малом ходу подошли к стану. Ругались и в лодке, и на берегу. Славика лаяли, и он в долгу не оставался. Матвеич ожидал их и тоже встрял в ругню:
— Ты чего, Чугун? Пьяный? Я же зажег специально. Не побились?
Он еще не знал ничего и был заботлив.
Приезжий милиционер спросил:
— Где весь народ? Кто тут есть?
— Народ… — усмехнулся Славик, — Я да Матвеич, да Дед спал в землянке. Вот и народ.
Прошли в землянку, включили неяркий свет. Дед проснулся, заворчал:
— А то кровати не найдут, свет зажгли. До утра будут шариться, — но, завидев милицейскую форму, смолк, сел в постели.
— Этот был? А этот? Узнаешь?
Донецкий покупатель согласно кивал головой.
— Они… И еще были.
— Рассчитывался, деньги платил кому?
— Нет его. Тот вроде помоложе.
— А вы его знаете?
— В глаза не видели! — твердо открестился Матвеич.
— Не знаем, не знаем… — вторил ему Дед. — Тут много всяких шалается.
— А где главный ваш? — спросил приезжий милиционер. — Как его? — поглядел он на местного сержанта.
— Любарь. Любарев, — ответил тот.
— Где Любарев?
— Домой уехал, — с ходу сбрехал Славик. — Жена заболела. А завтра в колхоз пойдет сети получать. Сетями бедствуем.
Приезжий недоверчиво хмыкнул, спросил:
— А может, он приедет?
— Конечно, приедет, — с готовностью ответил Славик. — Куда он денется. Послезавтра обещал. Можете тут располагаться, у нас две койки свободные. Завтра невод поможете тягать.
Приезжий покачал головой:
— Много болтаешь, — и взглянул на местного сержанта.
Тот плечами пожал. Он с самого начала был против этой горячки: ночью куда-то мчаться, как будто не будет дня. И Любарь никуда не денется. Но московский ломил по-своему. Теперь вот сидели среди ночи у черта на куличках, в какой-то земляной норе.
— Ладно… — решил приезжий. — Бригадир появится, пусть немедленно едет в райотдел. Перевезите нас, — поднялся он.
— Понравилось на байде кататься, — усмехнулся Славик. — Сейчас я вас с ветерком…
— Не дури, Чугун, — предупредил его местный сержант, — а то доиграешься.
Сержант злился: длинный день лежал позади, езда, тряска, считай впроголодь; потом рыба, дурацкие поиски Любаря. А Любарь — мужик битый и с начальством живет хорошо. Еще неизвестно, как все повернется. Эти приезжие вечно свои порядки наводят, себя хотят показать. Вот и мыкайся с ними по ночам. Сейчас Чугун повезет и перевернет. Да не у берега, а посередке. Какой с алкаша спрос. А вода — лед. Не выплывешь.
На волю, во тьму, он шел нехотя, покашиваясь на приезжего и матерясь в душе: "Стерва московская… Зануда… Приезжают люди — как люди. И к ним с уважением, и они… А этот… Накупать бы его, чтоб звал". От одной мысли передернуло. Не дай бог… Сразу — конец.
— Ты, Чугун, осторожнее… — предупредил он, ступая в лодку. — Гляди… А то спьяну…
Но у Славика в голове было уже иное. Он быстро перевез непрошеных гостей, а вернувшись в землянку, с ходу нырнул под кровать бригадира, вынул бутылку водки и оправдался:
— Такое дело… Надо обмозговать. Любарь не будет ругаться.
Он налил себе, выпил. Матвеич тоже не отказался. Дед, с кровати не поднимаясь, цедил сигарету.
— Серьезное дело… — задумчиво произнес он.
— Как менты повернут, — сказал Матвеич. — Мент — залетный, купец раскололся. А грузили мы тонны полторы. Могут защемить.
— Любарь выкрутится, — заверил Славик. — Все в ментовке свои. Сколь они рыбы перетягали. Машинами. И городские кормятся, вплоть до генерала.
Это было правдой. Милиция брала рыбу и себе, и другим. Даже вертолет прилетал порою из города за свежими судачками для генерала.
— Не знаешь ментов, — усмехнулся Матвеич. — Родня до черного дня. С потрохами продадут. На то они и менты, такая порода.
— Любарь с ними в завязке, — убеждал Славик. — Тоже их может наколоть. Надо с утра в станицу смотаться, предупредить.
— Чего предупреждать, утром прибудет.
— В станице телефон. Может, сразу позвонит. Нет, встану пораньше и поеду.
Пили. Прикидывали так и эдак. В конце концов Дед сказал:
— Утро покажет. Спать надо. Завтра работать.
Легли, свет потушили.
Во тьме Дед сказал, вздыхая:
— Раньше в станице Нижнечирской я жил, тоже рыбалили. Отец мой и меня приучал. Поймаем, сдаем. А нынче побесились все: ищут да хватают… А у нас в Нижнечирской…
Старик уходил, как в сон, в далекое свое детство, юность. Там ему было хорошо.
А на воле, в ночи, над теплыми водами займища, над баклушами, мочажинами, полоями гремел слитный лягушачий хор, стоял стон водяных быков. Это был зов весны.
Небо лежало в звездах. В гладкой воде затона отражаясь, пылало серебро огней, ярче небесных.
7
Славик-Чугун собирался рано встать, но проспал. Разбудил его Мультик, приехавший на рассвете.
— Клопа давишь?! А мы гуляли! И про тебя я не забыл. Похмелись.
После ночной гульбы Мультик был помят и черен. Нос его словно напух и сизел большой спелой сливою.
— Клавка твоя была, — докладывал он Чугуну. — Ее Сатана зажал, а она ему по лысине.
Дед с Матвеичем уже поднялись. Грелся на плите завтрак.
Подъехал к стану Любарь. Матвеич поспешил навстречу. Он любил новостями людей удивлять. И теперь, пока бригадир из лодки выходил да чалился, Матвеич рассказывал о вчерашнем. Он говорил с опаской, оглядкой, словно кого-то нужно было побаиваться и здесь.
Любарь все выслушал, прошел в землянку. Он был выбрит, и пахло от него одеколоном ли, духами.
Завтракали. Мультик повествовал о гульбе:
— А Клавка твоя потом нажралась. Моя Зинка…
Славик-Чугун толковал про милицию. Матвеич его поправлял, уточняя.
Любарь переоделся, выпил водки и сказал:
— Кончай базар. Никому мы ничего не продавали. Мы сдаем всю рыбу на приемку, как и положено. Откуда он взял рыбу, у кого, сам поймал или как, это пусть милиция разбирается. И нечего талдычить об этом, чтобы я не слыхал. А то любите языки распускать…
На этом все разговоры кончились. Поплыли работать.
Сделали первый замет. Любарь обычно стоял у лебедки. Здесь легче, и сверху, с неводника, все видать: дуга поплавков-балберок на воде, берег, по которому тянут "пятной" конец невода, а порою держат с трудом — полая вода сильна. Нынче Любарь поставил на лебедку Матвеича, а сам пошел тянуть верхний урез.
По бедра в воде. Стылость пробивает резину, ватники, шерстяные носки и портянки, обжигает ноги. Тянешь урез и тянешь. Холодом сводит пальцы. Недаром у рыбаков болят они и пухнут, вечно в язвах и трещинах, а к старости, как у Деда, костенеют в суставах, становятся словно клешни, ложку в них не удержишь.
Заброс был удачным: лещ, рыбец, много синца. Полную байду рыбой "налили".
Любарь сказал Чугуну:
— Смотайся в землянку. Привези перекусить, завтракал плохо.
— И водки? — зябко передернул плечами Славик.
— Вези.
Невод перебрали, приготовили к новому замету. Славик-Чугун привез сомовьи копченые балыки, своего изделья, шемаечку — ее тоже делали для себя, сухим посолом. Когда-то было много в Дону этой прогонистой серебряной рыбки, оплывающей жиром, нежное мясо ее тает во рту. Много было, да сплыло. Лишь Дед помнил иные времена: донских осетров да севрюг, громадных белуг по пять и более центнеров весом, стерлядочку — рыбку золотую. Все это было и ушло.
