Георгий Граубин - На берегах таинственной Силькари
Горным начальникам не уступали бурятские родовые начальники — тайши. Когда был построен Агинский дацан (монастырь), на его освещение приехал главный тайша Дэмбил Галсанов. На открытие собралось больше трех тысяч человек и сто тридцать лам. В первую же ночь торжества Галсанов вместе с товарищами поехал «проверять» юрты и нещадно избивал плетью каждого, кто встречался ему по дороге. Приехавшие на торжества буряты в страхе бежали в горы и провели бессонную ночь под открытым небом.
В другой раз, приехав в Агу, Галсанов узнал, что у одного из бурят — Цэцэкту Нэлбэнова — есть хороший иноходец. Галсанов отправил к нему гонца с требованием, чтобы тот отдал свою лошадь. Услышав это, Цэцэкту сел на своего иноходца и ускакал в степь. Тогда тайша снарядил погоню и не только отобрал иноходца, но и заковал его хозяина в железа.
При помощи кнута вымогал тайша у бурят деньги, золотые и серебряные вещицы. А когда сюда для ревизии приехал из Верхнеудинска заседатель земского суда, тайша отдал ему четыре лошади из чужого табуна и собранные с бурят деньги. После этого заседатель, конечно, «не увидел» никаких насилий. Больше того, вскоре ему захотелось снова провести здесь ревизию, и снова он получил от тайши две тысячи рублей.
После Галсанова главным тайшой стал его сын Ринчиндоржи Дэмбилов. Этот пошел еще дальше отца. Решив возвыситься в глазах соплеменников, он поехал к самому царю, в Петербург. Там его представили Николаю I и даже допустили к его руке. От радости тайша решил креститься и в честь царя принял его имя.
Однажды, уже после того, как Ринчиндоржи — Николай вернулся домой, ночью вдруг загорелась Степная дума. Оказалось, что поджег ее сам главный тайша. Он со своими дружками выкрал из нее двенадцать тысяч рублей собранных податей и устроил пожар…
Высокое начальство не останавливалось и перед самыми обыкновенными грабежами.
В Чите незадолго до революции был избран городским головой некий Алексеев. Во время его правления между Верхнеудинском (теперь Улан-Удэ) и Читой вооруженными бандитами несколько раз была ограблена почта. Следствие ни к чему не приводило, и после одного из очередных ограблений призвали на помощь охотников-бурят. Один из них, изучив оставленные следы, заявил в полном смущении:
— Тут была лошадь городского головы.
Охотника подняли на смех, так как все знали, что кроме Алексеева, на его лошади никто не ездит. Но охотник упрямо твердил: «Его лошадь, больше таких следов никто не оставит».
Полицмейстер предположил, что кто-нибудь ночью выводит лошадь из конюшни городского головы, и приказал установить за конюшней слежку.
Несколько дней караулили агенты — нет, никто из посторонних во двор не проникал. И вдруг около мусорной ямы кто-то нашел конверт денежного пакета. Заглянули в яму — там их оказалось несколько десятков. Тут уж подозрения пали на прислуг и служащих. Заподозрить Алексеева никому, конечно, и в голову не пришло.
Однако следствие снова зашло в тупик — прислуга оказалась непричастна к грабежам. И полицмейстер (его очень торопили из Петербурга) на свой страх и риск сделал обыск у головы, когда тот был в гостях у губернатора. В письменном столе он нашел несколько еще не вскрытых денежных пакетов из последней ограбленной почты.
Управу на преступных начальников найти было невозможно. Начальников пониже покрывали начальники повыше — преступник всегда защищает преступника.
Самым большим начальником в наших краях был генерал-губернатор Восточной Сибири. Генерал-губернаторов у нас было много: Пестель, Трескин, Лавинский, Рупер. И все они были самодурами, вымогателями, а то и самыми настоящими грабителями. Особенно много нелестных воспоминаний осталось у современников о генерал-губернаторе Трескине.
В отличие от других генерал-губернаторов, Трескин взяток не брал. Но прежде чем попасть к нему на прием, всякий должен был прийти сначала к его любимцу Третьякову. Третьяков говорил: «Нет, нет, господин Трескин взяток не берет, как можно. Вот, если вы сделаете подарочек его жене… Вы знаете, у нее этакая маленькая слабость к бобрам и собольим муфтам… А господин генерал-губернатор так любит жену…».
Где взять этого бобра или соболью муфту, ни для кого не было секретом. Их тут же продавал Третьяков, а деньги передавал жене Трескина. Затем она снова передавала ему бобра и муфту — он их снова продавал, и так без конца.
А еще жена Трескина обожала играть в карты — в бостон. Зная и эту ее «маленькую слабость», чиновники, которым что-либо нужно было от Трескина, старались ей проиграть. Чем больше был проигрыш, тем вернее дело.
Крестьянам Трескин торговать хлебом не разрешал — он покупал его у них сам, причем сам же назначал и цену. А потом продавал его втридорога в Туруханск и в Забайкалье, где из десяти лет только один был урожайным. Порой цена на хлеб здесь становилась поистине сказочной и генерал-губернатор наживал огромные деньги.
При Трескине иркутские купцы самовольно облагали сбором купцов инородцев, заставляя ни за что ни про что платить им никому не ведомую пошлину. По их просьбе Трескин повышал цены на мясо, и тогда «кругооборот» муфты и бобра ускорялся, жене больше «везло» в карты.
Иркутский городской голова М. Сибиряков однажды за что-то укорил Трескина. Взбешенный генерал-губернатор сослал его в Нерчинский Завод.
Когда Сибиряков смирился, Трескин выдал его сыну подряд на соль и дал заработать на этом четыре миллиона. Но не одна тысяча из этих денег перекочевала в карманы Трескина.
Когда на Трескина поступили в Петербург жалобы, начальство оттуда предписало, чтобы генерал-губернатор принял меры… против подобных изветов. Меры были немедленно приняты: Трескин выставил на дорогах заставы, а Лоскутов в своем уезде отобрал чернила и бумагу.
Началась отчаянная бумажная война. Иркутяне стали отправлять жалобы, запеченные в хлебе, запечатанные в бутылках, спрятанные в сене. Однако эти жалобы неизменно перехватывались. Тогда один из иркутян — разоренный купец, отец семерых детей Саломатов — взялся тайно доставить письмо в Петербург.
Саломатов с большими трудностями добрался до столицы, подкараулил царя и бухнулся ему в ноги со словами: «Прикажите меня убить, ваше величество, чтобы мне избавиться от тиранства Трескина».
После этого в Иркутск выехала ревизия. Когда о ней узнали в канцелярии генерал-губернатора, несколько чиновников сошло с ума. Это было сверх их понимания. Они никак не думали, что до них могут когда-нибудь добраться. Ведь для них выше генерал-губернатора никого не существовало, и жили они по пословице: «Тайга — закон, прокурор — медведь, что хочу — ворочу, он не станет реветь».
В Нижнеудинском уезде таким медведем считали Лоскутова и тоже думали, что страшнее его зверя нет. Когда ревизор приказал его арестовать (этим ревизором был М. М. Сперанский, будущий иркутский генерал-губернатор), жители Нижнеудинска в страхе упали перед ним на колени:
— Батюшка! Да ведь это Лоскутов!
Вы можете сказать, что Трескин — исключение. Ничуть не бывало. Его предшественник — губернатор Гагарин — за время своего правления столько награбил денег, что приказывал лошадей подковать золотыми подковами, а потолок своего дворца превратил в аквариум.
Для вице-губернатора Жолобова забирать тунгусских старост в Нерчинск и вымогать с них взятки было детской забавой. Серьезным заработком он считал, когда. ему удавалось отнять у них детей и продать куда-нибудь на сторону. Однажды вот так он сплавил сразу целую партию: двадцать пять продал в Тобольск, а пятерых в Москву. Так что генерал-губернатор Трескин на таком фоне просто светлое пятно.
ХАМЕЛЕОНЫ В РИЗАХ
Наши прадеды были людьми верующими. Не находя справедливости на своей горькой земле, они верили в «высшую справедливость» — верили в бога и неистово ему молились. Но служители боговы обманывали их так же, как обманывали купцы, чиновники, управители. «Не убий», «Не обмани ближнего», «Будь терпелив», — внушали они. А сами порой совершали такие гнусные преступления, что существуй бог на самом деле, он давно бы потерял терпение и покарал, за грехи прежде всего церковников.
Церковь всегда была хамелеоном: к каждому времени она приспосабливалась по-своему. То она карала за грабежи и убийства, то продавала квитанции на искупление вины за это. То жгла на инквизиторских кострах за научные открытия, то брала эти открытия себе на вооружение.
Несколько лет назад в финском городе Лахти я побывал в такой церкви, которой могло бы позавидовать самое высокомеханизированное предприятие. Здание церкви построено в самом современном стиле. Внутри него красивые светильники, сделанные в форме креста, удобные скамьи. Отопление проведено под полом, одна из стен сделана целиком из стекла. В зале для богослужения может сидеть шестьсот человек Но если мест не хватит, священник нажмет кнопку и стена, отделяющая соседний зал, автоматически раздвинется, добавляя еще триста мест. Алтарь священника превращен в настоящий пульт управления: там и микрофон и масса всевозможных кнопок. Надо ударить в колокола — священник нажимает кнопку. Надо «священную» музыку — тоже. В этой церкви есть все, что угодно: столовая, гимнастический зал, комнаты для занятий ребят и даже… бомбоубежище. Заманить в церковь теперь становится труднее, вот и пускаются церковники на всякие ухищрения.
