Леонид Крохалев - День впереди, день позади
У меня никогда не было книжек, и я беру книжку осторожно, разворачиваю и ахаю: картинок там уйма, да все хорошие! Мы вместе с дядькой Селёмой долго разглядываем каждую картинку: большие корабли с парусами и пушками, богатырей, которые выходят из воды в рыбьей чешуе, белку в клетке.
— Почитай-ко!
Дядька читает:
— «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…»
Я слушаю, открыв рот, слушаю до тех пор, пока дядька не говорит:
— Все, Кольша! Кончилась книжка.
— Давай сначала!
— Не, Колинька, идти мне пора. Поздно уж, врачи ругаться будут.
Он выкладывает из сумки на тумбочку еду, а я зарываюсь лицом в подушку и начинаю громко сопеть. Мне не хочется, чтобы дядька Селёма уходил. Или пусть меня забирает с собой! Я так ему и говорю:
— Дядичка, родименький, возьми меня отсюдова!
Дядька сперва молчит, а потом отвечает:
— Да как же я тебя возьму, Кольша?
— На ручки возьми!
— Да ты подумай сам, упадем мы с тобой! Подведет меня моя деревяшка, и упадем. — Дядька Селёма говорит вроде весело, но через силу. — Вот стуку-то будет! Свалимся да загремим по полу — я деревянной ногой, ты каменной. Ишшо пол проломим!
Мне не смешно.
— Не упадем! Забери ты меня…
— А врачи остановят, отберут.
— А ты их шилом!
— Да эть я ево дома оставил.
— Все одно забери!
— Коля, а Коля, давай ишо книжку почитаем, — говорит он.
— Не хочу книжку! Домой хочу!
— Да не оздоровел ведь ты ишшо! А тебе крайно оздороветь надо. Ну хто оно тако мы с тобой сейчас-то? А когда оздоровеешь, своими ножками пойдешь…
— Не хочу! Домой! — хватаю я его за пиджак. — Мама не забрала, ты забери. Ты большой, ты с врачами справисся!
Дядька Селёма сидит, молчит и смотрит на меня тоскливо. Потом спрашивает:
— А хошь, я тебе другой наган сделаю?
— Какой? — затихаю я.
— А такой, чтобы горохом стрелял.
— Хочу.
— Обязательно привезу его тебе в следующий раз…
Я опять кричу:
— Не надо наган! Забери меня!
— Не могу я, Коля, не могу, пойми ты меня!
Я смотрю на дядьку, а внутри у меня все кипит, и я со злостью говорю:
— Не любишь ты меня! Не любишь!
— Вот те раз, Васенев Тарас, — тихо говорит дядька. Я хорошо помню Тараса, нашего деревенского мужика, и хоть он грозится всем пакостливым ребятишкам оборвать уши, мне все равно хочется домой еще сильнее. А дядька все сидит возле моей кровати и все смотрит, и смотрит в пол. Потом хлопает ладонью по колену:
— Ладно! Я сейчас с врачом пойду посоветуюсь, а опосле, ежели он разрешит, лопотину твою у сестриц возьму и заберу тебя, раз уж так просишь.
— Не обманываешь? — замираю я радостно.
— А омманул я тебя хоть раз? — спрашивает дядька Селёма и смотрит строго.
Я не помню, чтобы дядька меня обманывал, вытираю кулаком нос и смеюсь:
— Не обманывал! Ну иди, да быстрее вертайся!
Он встает и, изгибаясь назад, идет из палаты, стукая громко по полу деревянной ногой и не оглядываясь…
Я не свожу глаз с дверей палаты и жду: вот придет с моей одеждой дядька Селёма и заберет меня домой. Уж он-то придет и заберет, он никогда меня не обманывал. Вот придет, вот придет… А дядьки Селёмы все нет и нет. Вдруг дверь открывается.
«Дядь!..» — хочу крикнуть я, но вижу, что входит медсестра. Так повторяется много раз: дверь открывается, я устремляю на нее глаза, а входит не дядька Селёма, а кто-то другой. Наконец я понимаю, что он не придет, укрываюсь с головой одеялом и долго тихо плачу: обманул дядька Селёма, первый раз обманул…
Деревья за окном стали опять зелеными. Утром однажды пришла мама и сказала, что мы поедем домой. Я очень обрадовался, и мама радовалась. Но пока мы собирались, на глаза ей нет-нет и навертывались слезы.
— Ты чё? — спрашиваю я.
— А чё? — вскидывается она.
— Чё плачешь-то?
— Да не, тебе померещилось. Чё мне плакать-то? Ты со мной. Мы домой едем.
Мы поехали на попутном бензовозе, который вез в нашу сторону горючее. Когда подъезжали к нашей деревне и увидели белую каменную церковь с двумя куполами, широким и узким, мама сказала:
— Сынок, Фолома же умер… Чахотка замаяла… Севодни похороны…
Я не поверил ей. Не поверил и тогда, когда увидел в гробу дядькину бородатую голову. Я хотел подойти к нему, потрясти за плечо и сказать:
— Не балуйся, дядька Селёма! Вставай! Ты чё лежишь-то?
Мама не пускала меня, а когда я вырвался и, растолкав людей, подошел к нему на костылях, которые сделал мне он и которые стали коротки, пока я лежал в больнице, и поглядел на его желтые веки и острый какой-то нос, тут только во мне что-то оборвалось, я стукнулся лбом о гроб и заплакал.
Проплакал я всю дорогу, пока ехали на могилки. Я негромко плакал. Просто сидел на телеге рядом с желтым струганым гробом, который пах смолой, и слезы сами катились у меня из глаз. «Дядичкя, дядичкя, дядичкя…» — повторял я. Перед глазами вставала раскрытая дверь сенцев, гроб и лошадь скрывались в тумане набегающих слез, я стирал их кулаком и швыркал носом. А потом опять видел распахнутую дверь, и опять все было как в тумане.
Когда могилку закопали и мы поехали обратно домой, я сказал маме:
— Вот вырасту большой, буду, как дядька Селёма, шить хомуты и валенки подшивать…
— Ладно, ладно, сынок, — сказала мама. — Вырасти сперва…
Я еще не знал точно, сколько мне лет, и когда меня спрашивали об этом, я терялся, показывал то все пальцы на руке, то меньше, но зато я хорошо знал, когда смотрел на закрытую дядькину дверь: если я ее открою, уж никогдашеньки больше он не скажет: «Здорово, Кольша! Давно, брат, не видались!»
День позади, день впереди…
Один оставаться дома Колька не любит. И потому сидит за столом, где только что завтракал, выструнив локти и ладони по краю столешницы, исподлобья следит за сборами матери. Она насыпает соли в пустой спичечный коробок, кладет его на чистую тряпицу рядом с куском калача и вареными яйцами, быстро свертывает крест-накрест концы тряпицы и связывает узелок. Взглядывает на Кольку:
— Да не взбуривай ты так! Мы же не на век… А хошь, я тебе от заюшка гостинец принесу?
— Гостинец? А какой?
— А уж это не знаю. Какой он сам даст, такой и принесу. Скажу ему: Коля мальчик умной, один домовничат, дай, заюшко, гостинец получше.
— Мама, а ты попроси у него это, знаешь што… — Колька лихорадочно чешет затылок, в голове его мелькают пряники, конфеты-подушечки, которые иногда привозят в магазин, да все это не то — вдруг видит большой корабль с парусами и квадратными бойницами для пушек по бокам…
За воротами кричат:
— Тоньша, айда! Тоня, слышишь? Мы уж туто!
Мать наклоняется к окошку, заглядывает в него сбоку и стучит в раму кулаком, кричит тоненько:
— Слышу, бабы! Иду-у!
— Ага-а! А я опять один! — Колька срывается с лавки, с маху торкается плечом и бедром в избяную дверь, вылетает в темные сени, оттуда — на крыльцо, дробит голыми пятками по ступенькам. Вымахнув на середину ограды, останавливается растерянно. Сердце сдавливается. Вот мать сейчас уйдет, а ему придется весь день пробыть одному-одинешеньку. Он смотрит на крыльцо с последней надеждой: может, передумала, не пойдет в бор?
Мать показывается на крыльце, в руке она держит за дужки две корзины. Подходит к Кольке, ставит корзины на землю — в одной лежит узелок. Она стягивает с головы синий платок, зажимает уголок его в зубах и, пока перекручивает на затылке хвост длинных красных, как медная проволока, волос, завивает их в шишку, закалывает гребенкой, говорит:
— Смотри, на Тобол не бегай, а то утонешь… Хлеб на столе. Картошка вареная в чугунке на лавке у шостка стоит. И простокиша там же, рядом, под тряпицей. Ешь! И домовничивай тут ладом… Куриц в огород, смотри, не пускай! Да не забудь, поросенка накорми! Варево в сенях…
— То-ня-а! Где ты там? — слышится опять из-за ограды.
Мать оборачивается на голос:
— Иду, иду-у! — Быстро повязывает платок, подхватывает и вешает на локоть корзины. — Ну, господь с тобой, сынок, пошла я…
— Я с тобой! — решительно говорит Колька и надувает губы.
— Ну проводи, проводи нас, — соглашается мать и улыбается ласково.
За воротами сидят на лавочке Поля-почтальонка и Катя-техничка из сельсовета. Колька идет с ними почти до конца деревни — до кузницы. Он понимает, что в лес его все равно не возьмут, и дергает мать за кофту:
— Мама, ты про гостинец не забудешь?
— Не забуду, Колюшка, не забуду. Ну беги домой…
Он стоит посередь дороги и смотрит им вслед до тех пор, пока материн синий платок не мелькает последний раз за пряслами огородов, сбегающих к сланке — земляной плотинке между речкой и ровком. Там, за сланкой, есть три дороги, одна из них — в бор. Он круто поворачивается и бегом, нарочно загребая босыми ногами землю на мягких местах улицы и пыля, возвращается к своей ограде и садится на лавочку возле палисадника, где недавно сидели женщины. Теперь они и мать идут и разговаривают, идут и, может, уже пришли в лес и ищут грузди. Что теперь делать? Самый хороший друг Витька вчера сказал, что поедет с отцом на покос, дома его нету. И на Тобол нельзя…
