Музафер Дзасохов - На берегу Уршдона
Какая же удивительная пришла весна! Никогда еще не было такой весны! Чем холоднее и суровее зима, тем приятнее для человека бывает весеннее пробуждение природы.
В один из субботних вечеров я сидел в саду под алычой.
Бади проходила вдоль плетня и что-то напевала себе под нос. Я услышал странную песню.
Две жены — вдвойне несчастье,
Три жены — тулупа нет…
Если я совру, так пусть Жернова язык прищемят.
Р-а-а-а!
— Бади! — позвал я ее.
Девочка развернулась на месте и посмотрела в мою сторону.
— Я тебя зову, Бади.
— Где ты?
— Вот он я, под алычой…
Только сейчас она меня заметила.
— Кто тебя научил этой песне? — спросил я.
Бади смутилась, она думала, что ее никто не слышит.
— Так ласточка, наверное, поет, да? — попытался я прийти ей на помощь.
Бади приподняла голову, засмеялась и кивнула в знак согласия…
Я вспомнил песню Бади, когда приехал в город. Удивительно: почему в песне ничего не говорится о тех, у кого одна жена?
А почему это вдруг такие мысли пришли ко мне? Ведь я, кажется, не собираюсь жениться.
— Дружок, рано тебе еще сидеть на скамейке! — услышал я голос своего друга Темырцы.
— Что же это ты задерживаешься, или тебе надо специальное приглашение посылать? — набросился я на Темырцы. — Ведь ты сам сказал, что больше пяти минут на задержишься?
— Сказал, сказал… Это верно. Ты не сердись. — Темырцы присел рядом и закурил. Дым табака окутал меня.
— Ты еще не знаешь, с какой стороны надо подносить спичку к папиросе, а уже строишь из себя бывалого мужчину, — проговорил я, отгоняя от себя кольца дыма. — Ведь ты не куришь!
— Может быть, и ты закуришь?
— Нет, я не прикоснусь к табаку. Я однажды попробовал закурить, но ничего хорошего в табаке не нашел. Что не идет на пользу человеку, то идет ему во вред, а потому я и бросил курить. А ты увидел красивую девушку и сразу же папиросу в зубы. Посмотри, какой мужчина!
— Не говори так строго. По-моему, от тебя все еще попахивает табаком.
— Послезавтра исполнится пять месяцев с тех пор, как я бросил курить.
— За папиросу вновь хватаются не только через пять месяцев, но и через пять лет.
— Я не из тех. Если уж сказал, что бросаю, то слово сдержу.
— Я тоже собираюсь бросить курить.
— Бросай, пока не пристрастился к табаку.
— Ты думаешь, другие так уж нуждаются в этом зелье?
— Скажи лучше, где ты задержался?
— О вас, мой друг, заботился.
— О ком, говоришь, заботился? Ты что, меня на вы называешь?
— Твоя знакомая Земфира попросила меня перевести ей несколько страниц старославянского.
— А у тебя что, языка не было, сказал бы, что я тебя жду.
— Сказать-то я сказал, только ты не такая уж важная птица. Земфира ответила: «Ничего, подождет».
Мое сердце вновь защемило. Зря, конечно, я ругал Темырцы. Я бы и сам помог Земфире, если бы она попросила. Впрочем, мы с Темырцы никогда не ругаемся. И Земфира знает о нашей дружбе и старается поддерживать хорошие отношения с Темырцы. И в то же время она меня как бы поддразнивает. Мол, твой лучший друг и для меня тоже что-нибудь да значит. Вот я разговариваю с ним, и меня никто ни в чем не упрекнет, потому что все знают, что между нами только дружеские отношения. А вот если бы я разговаривала с тобой, как с Темырцы позволяю себе разговаривать, многие бы институтские языки зашевелились. И вообще, ничего с тобой не случится, если немного поревнуешь.
Так повелось, что, когда Земфира заходит в общежитие, мы как бы случайно оказываемся втроем. Втроем потому, что остаться наедине со мной Земфира не решается. Несколько раз Темырцы пытался улизнуть, чтобы оставить нас, но это ему никогда не удавалось. Земфира тут же начинает торопиться, ей, оказывается, позарез нужно уйти.
Мы с Темырцы пошли в общежитие. У дверей две старушки продавали пучки зеленого лука. Мне вспомнился наш огород. Когда наступала весна, под нашей мелкой яблоней первым появлялся лук. И еще крапива. Крапива росла возле плетня. Обедал я всегда на огороде. Возьмешь чурек, соль и молоденький лучок и ешь в свое удовольствие. А то еще сорвешь листочки молодой крапивы, помнешь их в ладонях, посыплешь солью — тоже замечательная еда!
Мы купили с Темырцы по пучку лука.
— А если тебе, Казбек, неожиданно придется идти на свидание?
И вдруг мы остановились точно вкопанные.
— Ведь ты только что в институте была! — удивленно воскликнул Темырцы, увидев Земфиру.
— То, что я была в институте, ты знаешь, а вот что ехала с тобой в одном трамвае, ты не заметил…
Этими словами она, конечно, не Темырцы, а меня уколола. Но нарочно не назвала меня. Не хочет подпускать меня ближе. Боится. А ведь зря боится.
Земфира задержалась в общежитии до вечера. Девушки хотели было проводить ее до трамвая, но мы с Темырцы были уже начеку. А когда до дома Земфиры оставалось два квартала, Темырцы оставил нас вдвоем. По какому-то важному делу ему срочно надо было навестить односельчанина. Не было у него, конечно, никакого «важного дела», это мы отлично понимали, только вида не подали.
Мы свернули к бульвару, и тут я заметил, что на скамейке под деревьями сидят парень и девушка. Свет фонаря падал прямо на них. Видно было, как они целовались. Я незаметно глянул на Земфиру. Она даже не заметила парочку. Я тут же свернул в сторону, чтобы не мешать им. Нельзя мешать влюбленным.
Мы миновали сквер, и только тогда я вздохнул полной грудью. Хорошо, что Земфира ничего не заметила. Иначе я чувствовал бы себя так, словно во всем виноват.
XXXIX
Раньше я перед поездкой в село заглядывал на базар. Первым долгом покупал мясо. А теперь я беру суп для охотников. Большие консервные банки! Прочитай на этикетке, как его приготовить, и принимайся за дело. Вначале я попробовал этот охотничий суп сам. Мне он понравился. Понравился суп Бади и Дунетхан. Может быть, потому им суп понравился, что его можно приготовить быстро.
Как только я сдал первый экзамен, я тотчас же решил навестить сестер.
На попутной машине добрался до села. Только ступил на родную землю, как встретил свою первую учительницу Фатиму. Фатима обняла меня, как мать.
— Казбек, ты лучший из моих маленьких детей, — сказала она. — Только я давно тебя не видела.
Фатиму я часто вспоминал. Да и как мне забыть ее мягкое, доброе сердце. Но так случилось, что после, окончания школы я еще ни разу не навестил ее.
Дзыцца, помню, тоже любила Фатиму. Однажды Дзыцца превратилась — в кого бы вы думали — в инспектора! Тогда я учился в четвертом классе. Она пришла к нам на урок географии. Хорошо, что в тот день Фатима не вызвала меня к карте, а то я не смог бы связать и двух слов.
В тот день она вызвала Темиркана.
— Какие деревья растут в тайге?
Темиркан долго молчал. Потом начал медленно:
— В тайге растут…
Фатима одобрительно кивнула головой.
Но ученик, как заведенный, повторил эти слова несколько раз, напомнив мне поломанную пластинку, которую крутили на патефоне. Ее в какой-то момент заедало, и певец, как попугай, повторял одни и те же слова до той поры, пока не переставят иголку.
Так и не смог ответить Темиркан на вопрос: какие деревья можно встретить в тайге.
Вообще за четыре года я не услышал от учительницы ни одного окрика, ни одного резкого слова. Ее не боялись, ее любили. И если на уроках географии кто-нибудь увлекался разговорами, Фатима замолкала. И словно по команде замолкали все, а Фатима, выдержав паузу, продолжала урок.
Я рассказал Фатиме про свое житье-бытье, а потом мы вместе с ней вспомнили одноклассников. Совсем недавно я покинул школу, а кажется, будто те времена скрылись в дальней дымке.
Едва заговоришь о школе, как вспоминаются различные истории.
Кажется, я учился в четвертом классе, когда мать послала меня на почту за пенсией. Она сказала, что эти деньги будут платить нашей семье до тех пор, пока мой отец не вернется с фронта. Я был маленьким, но уже тогда знал, что война окончилась. Однако отец не возвращался.
Помню, когда хоронили мать, кто-то предложил поставить на ее могиле надгробие и отцу. Но Алмахшит всех остановил:
— Не надо этого делать. Мы не знаем, жив он или мертв…
Никто ему не возразил.
Так вот, мать послала меня на почту за пенсией. Я гордился тем, что она поручила мне ответственное дело. Одно только меня беспокоило. Мне сказали, что придется расписываться за то, что я получил деньги. Я тогда думал, что подпись может поставить только образованный человек. Ведь мне еще никогда не приходилось расписываться.
На почте мне быстро отсчитали семьдесят два рубля. Я спрятал деньги в карман и хотел было пойти домой, как женщина-кассир сказала:
