Изабелла Худолей - В вокзальной суете
Был у нас как‑то переполох, суть его я сейчас точно не припомню: то ли Анатолия собирались забирать в армию прямо из школы, то ли предполагалось сразу же по окончании военное училище. Не помню деталей неспроста: они не имели для меня значения. Главное было в том, что его отнимали или грозили отнять у меня сейчас, отнимали надолго, а поэтому возможно, что навсегда. Мне было очень плохо. Он видел, как я была расстроена, и, мне теперь кажется, слегка играл на этом. Во всяком случае эта история ни к каким переменам не привела, и мне весьма сомнительно сейчас: а был ли мальчик, может мальчика‑то и не было? Я тогда плакала потихоньку ночами, когда представляла себе, что не увижу его долго — долго. Может быть, даже никогда. Я написала длинное стихотворение, в котором было почему‑то три части. Вторая мне, помню, нравилась больше других. Возможно, оттого, что темой ее была не моя
слезливая тоска, а нечто вечное. Стихотворение у меня без даты, но относится оно, скорее всего, к 1952 году. Я воображала, как его увозят куда‑то на север.
Ночь. Темно. Слегка вагон колышет,
Огоньки за окнами блеснут.
Наверху сосед спокойно дышит,
а колеса в такт «Прощай!» поют.
Слышишь?.. Слышишь, кажется, что слева
или, может, где‑то впереди
тихо — тихо песня полетела.
Слышишь? Встань‑ка и к окну пойди.
Ничего, что там темно и хмуро.
Это наши милые поля.
Видишь, хата белая мелькнула,
балка с журавлем и тополя.
Замелькали балки, перелески.
Надо их прочувствовать уметь…
Скоро ели будут и березки.
Милый друг мой, как же тут не спеть?
Спой‑ка ты, о чем душа подскажет,
о дорожках — стежках по весне,
о любимой, может быть, расскажет.
Пой о темной ночи, о войне.
Спой ты песню, и тоску развеет,
сразу станет как‑то легче вдруг,
на душе немного посветлеет.
Вспоминай и пой, мой милый друг…
Возможно, костерок в саду съел большую половину школьного периода. Возможно, писем в конце его было значительно меньше. Многое ведь менялось в нашей судьбе. В 53–м он блестяще окончил школу и поступил в Ростовский университет на исторический факультет. Я с отличием, как и в предыдущие годы, окончила девятый класс. В сентябре он приезжал из Ростова, привозил мне цветы, большие такие веники, где цветы «смотрят» все в одну сторону. Ездил зайцем. Иногда пил одну кружку пива в вагоне — ресторане от Ростова до Сосыки (150 км).
Потом приезды и весточки стали все реже. До меня стали доходить тревожные сигналы — плохо себя ведет, пьет, дебоширит. Не хотелось верить, но информация была серьезной, и источник не вызывал сомнений.
А в это время… Ах, уж эта сакраментальная фраза! Позже я не один раз задавалась вопросом, что в моей жизни означает та встреча — простую случайность, несчастный случай, или же природа не терпит пустоты… возле меня? Так или иначе, но на районной отчетно — выборной комсомольской конференции, где мое присутствие в составе школьной делегации было вполне логичным, т. к. я ходила в комсомольских лидерах, я познакомилась с секретарем организации местной военной строительной части, что строила в те годы автодорогу Ростов — Краснодар. Мы оба поразили воображение друг друга с той только разницей, что я, как могла, пыталась это скрыть, а он нет. Он был красавец. Это бросалось в глаза сразу и очень затрудняло восприятие остальных характеристик этой личности. Высокий, стройный, по — кавказски тонкий в талии, пластичный и грациозный, как зверь из семейства кошачьих, лицо мраморно — белое, но белизна не болезненная, а какая‑то породистая. На ее фоне черные густые волосы, брови, длинные мохнатые ресницы и черные выразительные глаза выглядели особенно выигрышно. Глаза всегда блестящие, спокойно — созерцательные. Если у Анатолия в каждом глазу легко просматривалось по чертенку, то здесь определить что‑либо было невозможно. Какая‑то темная бездна, а возможно, и пустота… Очарование этой личности исчезало по меньшей мере на треть, едва он открывал рот. Это не сегодняшнее мое открытие. Так я думала и тогда. Просто по мере того, как я его узнавала, рассудок мой все больше и больше вопил и возмущался. Но это было потом, а вначале я даже слегка обалдела от первого впечатления. А он сразу же решил завести деловые связи, опираясь на мою комсомольскую сознательность. Вначале со мной, а потом с дирекцией школы договорился о выездных концертах самодеятельности в его воинской части. Не знаю, была ли у него такая необходимость, но в школе он появлялся несколько раз вполне официально, даже не повидав меня. Так что потом, когда он пришел к нам на вечер еще с двумя офицерами, это не вызвало ни удивления, ни нареканий. На
вечере он танцевал только со мной. Надо было видеть физиономии молоденьких учительниц, что тогда тоже ходили на вечера. Опять я попала в прожекторном перекрестье под зенитный обстрел.
Как‑то после очередного пленума райкома комсомола он с другом напросился ко мне домой. Попали на обед. У нас тогда гостила гестра из Южно — Сахалинска, директриса школы, как тут же заметил его друг, по — моему, в прошлом перспективный ростовский урка, с которым у сестры тут же замкнулась вольтова дуга. На фоне его наглой развязности Виктор смотрелся как чистый ангел. Его немногословие сослужило ему добрую службу. Маме всегда казалось, что солдатики голодные. И в войну, и в этом случае она подкармливала их от чистого сердца. Так было и после, когда он бывал у нас дома. А еще он играл на скрипке, что также не оставило мать равнодушной.
Много позже я спрашивала маму о причине такой непонятной для меня тогда лояльности. Ведь в оценке моих воздыхателей главным критерием у нее был страх за меня, за возможные последствия такой дружбы. Так чем же мальчик — ровесник из местных опаснее заезжего поручика с убийственно красивой внешностью?
— Умом, — ответила она лаконично. — Тот был умен, а этот красивый дурак. Ты, безусловно, в этом разобралась, а потому он был неопасен.
Мудрая была у меня матушка, что и говорить. От нее не укрылись его восхищенные взоры на мою косу с белым бантом у корня ее. Она слышала, как его умиляет мой наряд на вечерах
— нарядное парадное форменное шерстяное платье (шикарный обносок директрисы, которая раздалась после родов) с белым батистовым крахмальным фартуком. Он говорил мне, что мой облик в этом наряде ассоциируется у него с романсом Чайковского «Средь шумного бала», который я пела тогда под свой аккомпанемент.
Много позже я узнала, что недалеко от меня жила его пассия, куда он тайно ходил в силу физиологической потребности. На мой же счет у него были серьезные намерения. Он собирался на мне жениться, когда я по окончании десятилетки не поступлю в институт. Иного варианта он не предполагал.
Ропот молодых учительниц существенных хлопот мне не принес и на маму воздействия не имел. А то обстоятельство, что после десяти лет отличной учебы я не получила никакой медали, хоть и связывали недоброжелатели с моим красивым поклонником, они явно ошибались. Кроме меня таких отличниц в нашем классе было еще трое. У них не было гусарских романов, но никто из них не получил тоже никакой медали. В параллельных трех классах таких же серьезных претендентов насчитывалось еще четверо. Получила медаль одна, далеко не самая блестящая из нас. Разнарядка была в тот год скудной, но «социальный заказ» власть придержащих выполнен был. А мне хорошо было и без медали. Конечно, я огорчалась вначале. Потом мама за мои праведные труды и в компенсацию лютой несправедливости бесстыжей дирекции подарила мне результат финансовых усилий всей семьи — золотые часы с браслетом и маленькое золотое колечко. То, за что дается якобы золотая медаль, оставалось пожизненно со мной. Я была уверена, что сдам экзамены в Москве, Ленинграде, Одессе. Но мама распорядилась: «Поедешь в Краснодар!»
А пока был бал, выпускной бал. Золушка на него появилась в дорогом красивом наряде. Мы с матерью в тот день играли в одной команде. Принц специально к этому дню сшил себе новый кремовый китель из чесучи и выглядел божественно. А мне было грустно. Я знала, что сказка кончается. Когда я пела свой прощальный вальс, написанный мною к этому дню на мои слова, я очень боялась заплакать…
Помнишь прощальный вечер,
школьного вальса звуки?
Помнишь последнюю встречу
перед большой разлукой?
Школа, милая школа,
как ты нам дорога!
Здесь мы учились,
здесь мы мечтали,
здесь росли.
Вместе росли, в школу пошли.
Десять классов пройдено с вами, друзья.
Помнишь родную парту?
Помнишь знакомый класс?
Помнишь, как старый учитель
в путь напутствовал нас?
Где бы ты ни был, товарищ,
школу свою не забудь.
Здесь мы делили
радость и горе,
старый друг.
Вместе росли, в школу пошли.
Десять классов пройдено с вами, друзья.
Перебирая свои бумажки, письма тех лет, я нашла свое стихотворение. Оно без даты. Это черновик. По — моему, оно может относиться к июню 1954 года, незадолго до моего отъезда в Краснодар на вступительные экзамены в мединститут. При всей его наивности, как сильно оно отличается от тех юношеских стихов, где главным героем был Анатолий! Этот мой офицерский вальс был этапом моего взросления.
