Иван Давидков - Прощай, Акрополь!
Я наблюдаю эту драму старой дороги и думаю о пережитом. Точно так же время срывало рельсы и с моего пути, укладывало шпалы на другие насыпи, колеса стучали по новым мостам. События, над которыми я был не властен, развеяли дым промчавшихся мимо поездов, и только сажа ест мне глаза. Лишенный радостей, я страдал, а сейчас понимаю, что счастье мое было тем полнее, чем больше было бессонных ночей и неудовлетворенных желаний, именно они сохранились в моей памяти, тогда как от многих удовольствий, к которым я приобщился, не осталось и следа. Я жил среди бедных, страдавших людей, которых жизнь не щадила, ел их хлеб, слышал, как по ночам колобродят их сны. Тогда я считал, что в жизни мне выпал самый тяжкий жребий. А теперь понимаю, что именно эти трудные годы — самое большое мое богатство.
Время срывает рельсы, переносит их в другое место, болты скрипят, впиваясь в шпалы, и сердце болит. Ну что ж! Под настилом старого полотна, светлого в том месте, где прежде лежали шпалы, покоится все пережитое; покрытое сажей и пылью, оно хранит в себе тепло солнечных лучей…
Рабочие тянутся гуськом в сторону новой трассы. Рельсы на их плечах покачиваются, щебень шуршит и пересыпается, сталь швыряет синие вспышки молний, обжигая согнутые спины мужчин.
Новый поезд пойдет по молниям, припаянным к земле. А старая насыпь порастет бурьяном и молчанием.
* * *Неужели безвозвратно ушел последний поезд? И даже рельсов от него не осталось? Я все пытаюсь разглядеть дымок паровоза над желтой, как знойное марево, полосой подсолнечника — там, в тени холмов. Горизонт чист, но я чувствую едкий дым паровоза, он щекочет мне ноздри, к его запаху примешивается аромат далекого утра — тогда пахло цветущей акацией и только что прошумевшим дождем, а я стоял на полустанке с пыльной сумой в руках. В ней был ломоть хлеба и… что еще? Может, надежды?..
Этот поезд — часть меня самого, моей тоски по дальним неведомым городам; перестук колес сливается с шумом дождя, барабанящего по жестяной крыше вагона (крыша гремит, словно по ней идет человек), тень от поезда скользит по речке, скрадывая отражение моста и лошади, горизонт качается в ритме движения.
Странно: время, вместо того чтобы отнять этот поезд, делает меня полновластным хозяином его покрытых гарью, скрипящих вагонов. Я могу в любой час суток вопреки строгому железнодорожному расписанию вызвать на полустанок свой поезд, могу поговорить в машинистом — он выглянет из паровозной будки, и я отмечу про себя, какой острый у него кадык, потом протяну ему грушу, а ощ будет неторопливо тереть ее черной ладонью; я скажу, что явлюсь завтра утром, и он прибудет точно в назначенное время…
Я думаю о людях, с которыми сводила меня судьба на этом полустанке. О тех, кого любил и кото ненавидел. Вспоминаю их лица, жесты, привычки… Все, казалось бы, слилось с сухой дрожью травы, полегшей под ветром, а воспоминания об этих людях не оставляют меня, не дают мне покоя.
Есть что–то беспорядочное в моих встречах и знакомствах. Я бы даже сказал, хаотичное. Люди приходили и уходили. Кем был я среди них? Всего лишь созерцателем, соприкасавшимся с чужими судьбами, не ведавшим о том, что придет время и он расскажет о них? Быть может, в общении с этими людьми заключено что–то такое, что было давно предначертано мне? Я пробовал забыть друзей и знакомых, с которыми меня связывало прошлое, но тут же понимал, что они — неотъемлемая частица меня самого; стоило мне попытаться зачеркнуть месяцы или недели моей жизни, и на этом месте оставалась пустота. Теперь, вспоминая их в минуты радости и горя, я спасаюсь от неумолимого бега времени и в хаотичности своих переживаний, расставаний и встреч открываю строгую стройность — точно такую же, как я обнаружил когда–то в каменной кладке отчего дома (его фундамент был сложен из разных камней, гладких и с острыми краями, — эти камни давно бы распались, если бы их не скреплял известковый раствор и гомон домочадцев). Я неотделим от тех людей, с которыми свела меня жизнь, мы как камни старой кладки, и скрепляют нас горькие и прекрасные годы, роднящие навеки.
Я прошел сквозь гримасы и краткие радости жизни, постоянно стремясь к прекрасному и возвышенному (скорее мечте, чем реальности), как железнодорожная линия устремляется в бесконечную голубую даль; я сохранил в своей памяти образы и события, не дал им кануть в Лету.
Это и есть моя победа над временем. Знаю, что она недолговечна, как недолговечна сама человеческая жизнь, но мысль об этой победе приносит мне умиротворение.
Вечереет. На полустанке пустынно. Тень стрехи висит на стене, будто старая шинель, забытая путевым обходчиком.
* * *…Кончился учебный год. Я прощался с маленьким городком, затерявшимся в горах, и тесной комнатушкой гончара, наполненной блеском глазури и всхлипами мокрой глины, сминаемой пальцами мастера. Собрав пожитки в большой узел, я прижал коленом жесткие домотканые половики, служившие мне и подстилкой и одеялом, а гончар помог хорошенько стянуть узел веревкой. У меня не было пропуска в запретную зону, а без него не давали на станции билеты (таково было распоряжение полиции), и мне пришлось с тяжеленным узлом на спине отшагать тридцать километров и заявиться к деду посреди ночи, падая от усталости.
Два дня я крутился возле старика, а он, утомленный одиночеством, радовался моему возвращению и на обед и на ужин угощал меня яичницей — ничего другого он готовить не умел. Моя мать вот уже больше года как вышла замуж во второй раз и почти не появлялась у нас — отчим запретил ей бывать. Вечерами дед молча сидел у плиты (он совсем одряхлел после смерти моего отца) и пек картошку на раскаленных углях; оживлялся он лишь тогда, когда картофелины начинали подпрыгивать, сотрясая печку, и, лопаясь, распадались на рассыпчатые кусочки с дымящейся потрескавшейся кожурой. Эта кожура ласкала своим теплом его черную, словно выдолбленную ножом старческую ладонь. Он дул на картофелину, перекатывая ее в горсти, и медленно жевал, задерживая во рту пресную кашицу, словно пытаясь обрести в ее вкусе надежду на облегчение, которую обычно ищут в лекарстве, — старика часто мучили печеночные колики, заставляя корчиться от боли п до крови кусать посиневшие губы.
А мама хозяйничала в новом доме. Громко хлопала дверьми, поливала и мела цементную лестницу, шлепая босыми толстыми ногами, и старалась казаться веселой: пусть люди не думают, что она ошиблась в своем выборе. Но даже в веселых словах, сказанных соседке или мужу (он тяжело взбирался на лошадь, и седло, прогибаясь, скрипело под его грузным, неповоротливым телом), можно было уловить печаль. Мама тосковала по мне и по всему тому, что ушло безвозвратно. (Спустя годы и я пойму, что человек может тосковать даже по паутине в углу комнаты, если она связана с дорогими воспоминаниями.) Во сне, касаясь локтем этого чужого для меня человека, она наверняка слышала скрип платяного шкафа, стоящего в нашем доме, — орехового, с инкрустацией (в виде птичек) на золотистых дверцах. Там висел охотничий патронташ моего отца с несколькими неиспользованными патронами, которые словно ожидали, чтобы он, отогнув длинный металлический язычок, торчащий над шейкой приклада, вложил их в двустволку. Там висели платья моей матери, которые она все еще не забрала, и стояли ее туфли (на одной туфле засохла прилипшая к каблуку травинка). Эти вещи тешили меня обманной надеждой, что настанет день, мама вернется — и снова дом наполнится звоном тарелок и благоуханием хлеба, смешанным с запахом теплого пепла и хмельного кваса, а она подвинет стулья к столу, прищурясь, облизнет ложку (не пересолена ли похлебка?) и громко скажет, не столько приглашая, сколько приказывая:
— А ну, мыть руки и садиться, грешно, чтобы хлеб ждал!..
Дедовы картофелины бухали в печке, рассыпая свой перламутр, и прогоняли мои видения. Запах нафталина и беззаботного детства, которым веяло из старого платяного шкафа, исчезал, и я начинал думать о лете, о том, что оно скоро кончится и в нага дом снова придет забота — об учебниках, тетрадках, обуви и городском жилье, — придет, как туман с берегов Огосты, сквозь который видны лишь кривые стволы тутовника, растущего вдоль ограды.
* * *Этим летом начали мерить леса по ту сторону Огосты. Как–то утром я повстречал лесника. Он был босиком, в накинутой на плечи вязаной фуфайке и форменной фуражке, сдвинутой к левому уху, но так, что ее кокарда приходилась точно посреди лба, там, где продолжается «мысленная линия носа», как говаривал мой дед, повторяя любимое выражение своего взводного, унтер–офицера Будинского пехотного долка.
Фуражка для лесника была символом данной ему власти; он мог ходи–ть в старохт одежонке, чтобы не трепать форму по кустам и оврагам, но никогда не появлялся на людях без фуражки. Шутники рассказывали, что как–то видели его купающимся в Огосте: одежда брошена на камень возле заводи, ремень, скрученный, лежит сверху (пряжка его напоминает голову полоза), а фуражка красуется на башке голого мужика. И кокарда — точно по-< среди лба! Окунается лесник, но–только до плеч, осторожно загребает воду пригоршнями, трет мясистые руки и не смеет плеснуть сильнее, чтобы нендроком не замочить свой пресловутый головной убор…
