Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце
Понемногу родители стали привыкать к тому, что Илья калека. Да он и сам привык к этому и смотрел безучастно на все, что прежде так занимало его.
Вскоре случилась новая беда…
День был серый, скучный. Затопили по-черному, растворили дверь. Илейка с лавки видел кусок улицы в поддымии и берег Оки, где ветер, запутавшись в ветвях, раскачивал старые вербы, будто люди корчились в муках. Даль уходила сизая, холодная, бесконечная. Ни человека, ни волка, только галка на частоколе поджимала мерзнувшие лапки да по гладкому льду реки прыгал кособокий шар перекати-поля в тонких змейках сдуваемого снега. Потом там, где река, будто седая борода старого воина, поворачивала к Мурому, зачернелись две точки. Они скользили по льду и росли с минуты на минуту. Плойка глазам своим не поверил. Уж не снится ли ему? Две красавицы ладьи, выставив упругие паруса, мчались по Оке так скоро, как никогда не могли бы плыть. Вот сказка-то! Стало теплее на душе, ведь давно ждал — настанет день, и свершится что-то такое, солнце ли прокатится по земле, витязи ли в сияющих доспехах придут в Карачарово, и будут они прекрасны ликами. А может, лопнет серая стена у край-неба, и он увидит за нею что-то веселое, солнечное, в кудряшках зелени, где будут трепетать на жемчужных нитях разноцветные птицы…
Ладьи быстро приближались к селу. Уже можно было увидеть, что поставлены они па двое саней каждая и сидят в них, подняв черные копья, какие-то люди в тускло отсвечивающих шеломах. Может, те, о которых рассказывала мать? Куда они мчатся, тоже мимо? Нет. Круто повернули на середине реки и уже медленнее, как-то боком, двинулись к берегу. Одну из них стало сносить ветром — полосатое желто-черное полотнище хлопало по ветру. Из ладьи высыпали люди, стали толкать ее к яру.
Ударил колокол часто-часто, заболтал что-то невнятное, но тревожное. Под самым окном кто-то тяжело протопал, и от этого стало жутко. Илейка почувствовал недоброе. Ветер просеял в дверь снежную пыль, словно бы сама смерть дохнула в лицо. Сразу же заливисто взбрехнулн собаки, замычали коровы, загомонили людские голоса.
— Ой, боже! Ой, боже! — первое, что явственно услышал Илейка. — Борзее, дочка!
— Стойте! Куда вы? Что приключилось? — пытался остановить женщину смерд в зипуне.
И тут повалила толпа, запрудила улицу, молчаливая, трепещущая. Несли детей, тащили случайный скарб, какой попал под руку, спешили укрыться за крепким забором боярской усадьбы.
— Колючие люди! Колючие люди! — кричал, поспешая, мальчишка с ягненком на руках.
— Варяги! Варяги!
Гулко качнулось сердце.
— Спасайтесь, люди! Миром к боярину Шарапу! К заступнику!
Толпа схлынула. Из соседней избы выбежал, надевая на ходу рваный тулуп, молодой парень. Снова все стихло. Сердце выбивало четкий, размашистый шаг, нужно было что-то делать: укрыться ли с головою, закопаться в пыльное тряпье и не думать, замереть, пока все кончится. Простоволосые головы, бледные лица, трясущиеся бороды… Снова бежали смерды.
— Догоняют, люди! Ба-а-тюшки!
— Беги, матка, беги! — кричал сосед Крюк, худой, маленький, согнутый, бежавшей с широко открытым ртом женщине.
«Что мать, что отец? — мелькнуло в голове Илейки. — С утра ушли в лес хворосту набрать, живы ли?» Илейка приподнялся на руках, силясь пошевелить ногами, но не смог. Ударил кулаком о край лавки… Вспомнился раздавленный уж на пыльной дороге. Он так же поднимал голову и силился тащить свое изуродованное тело… Все бежали, спасались. Они останутся жить, а он…
И снова стало пусто на улице. Кособокая соседская изба с распахнутой дверью словно открыла рот от испуга, другая, со сползшей до самой земли крышей, косила волоковым окном в сторону реки. Ждала… И они появились. Первый проскочил так шибко, что Илейка и разглядеть его не смог, — мелькнуло что-то серое, чужое, враждебное. Одно слово — ворог! Илейка вдруг почувствовал сердцем, что значит это слово. Потом метнулись по улице двое… Остановились. Лица багровые от ветра, прыскают глазами из кольчужных сеток, как лютые звери, — суровые, неведомые. Шеломы надвинуты на глаза, плащи не плащи — лохмотья пестрые, на сапогах и кожаных штанах подсохшая корка грязи. В руках у каждого обнаженный меч. Говорят громко, гортанно, размахивают руками. Спорят. Вдруг подкатился им под ноги мальчишка лет пяти, круглолицый, в новых лаптишках. Он наткнулся на одного из воинов, остановился и, придержав обеими руками платочек, повязанный вместо шапки, бросился назад, полез в подворотню, застрял. Один из варягов, длинный и красный, как морковь, в два шага перемахнул улицу. Илейка ничего не понял в первую минуту. Он видел только, как дымилась морозная земля, словно лучину затоптали ногами. Может быть, Илейка вздрогнул, может быть, вскрикнул, но только другой варяг обернулся, и они встретились глазами. Илейка и потом был убежден, что варяг видел его, хоть в избе было полутемно. Он слишком пристально, слишком пронзительно смотрел на него своими воспаленными глазами. Долго длилось это мгновение. Варяг уже поднял руку со щитом и сделал шаг к избе, когда привалила целая толпа соратников. Они несли развернутое знамя с изображением ворона, раскрывшего клюв. Орали, размахивали копьями и тяжело дышали, пуская клубами радужный пар. Под знамя встал опухший рыжеусый ярл с позолоченной секирой в руке, с грудой украшений, охомутавших шею. Воины требовали, чтобы он шел дальше, но ярл отрицательно качал головой, показывая в сторону Мурома. Потом другие согнали на улицу перепуганных людей. Расстегнутые вороты, искаженные лица, растрепанные волосы. Лица будто чужие — не узнать никого. Или это потому, что мутится в глазах?
На руках у Крюка была мать. Он старался держаться в середине толпы. Кто их защитит? Боги, которым молится под овином отец, или тот бог, который на стене церковки Мурома? Он может, он человек, он знает, что нужно спасти их, и он бог, чтобы сделать это… Но никто не спас мечущихся людей.
Варяги подняли остроконечные секиры.
— Пощады!! Не губите… В полон иду… — упала на колени женщина, выпростала из-под платка косу, подала варягу.
— Сына не троньте! — кричал старик, тряся козлиною бородой.
— Господи Иисусе Христе!
— Великий Перун!
— Спасите!
Девочка села посреди дороги и накрыла голову дырявой юбчонкой, словно бы это могло спасти ее. Исхудалый, болезненного вида смерд в бессильной злобе плевал в лица теснивших его воинов, старуха ползла на четвереньках.
Сколько мог приподнялся на лавке Илейка. Так вот они какие! Враги — варяги! Если бы он мог ходить… Он не побежал бы… Нет… Пускай смерть!
Будто услышал его смерд:
— Проклятье вам…
Он не договорил… Началось избиение. Казалось, само небо окрасилось кровью. Сталкиваясь, люди топтались на месте, как согнанные на убой овцы. Мертвые не падали на землю — их поддерживали тела живых. Варяги скалили зубы, подобно диким кабанам.
Илейка глаз не закрывал, и все видел, запомнил на всю жизнь. Ярл стоял под знаменем и только двигал усами. К его ногам тащили со всех сторон и складывали нехитрое крестьянское имущество — скрыни, сундуки, меховые одеяла, берестяные коробы с мукой. У кого-то отняли корову и тут же забили. Потом стали взваливать все это на плечи оставшихся в живых, погнали их к реке. Последним ушел ярл, осененный знаменем. Он шагал гордо, почти не сгибая ног, как и подобало победителю. Знал, что и этой битве посвятит скальд (*древнескандинавский певец-поэт) суровую руну, в которой прославит на века его «подвиг».
Спустя полчаса Илейка увидел, как вынырнули из-под яра ладьи и двинулись прочь от села…
Весь день падал снег так, что за серой мелькающей пеленой скрылись Ока и разгромленная улица; весь день голосили над убитыми овдовевшие женщины. Потом их сменила вьюга, стала выть, переметывать снег. Мертвых сожгли за селом: земля окаменела и не поддавалась лопате. Гудело на ветру пламя, огненный хвост хлестал, разгоняя тучи белых мух. Тризны никакой не было…
…Отец и мать пришли без хвороста, вязанки так и остались лежать на околице. Впервые видел Илейка отца таким — лицо его дергалось, он без конца повторял: «Да-а, да-а…» Мать не вбежала в избу, нет — тихо, робко вошла, остановилась у порога и шепотом позвала:
— Илья… Илья…
Высекли огонь, зажгли лучину, и по мерзлой двери побежали веселые огоньки. В избе сразу стало как-то теплей, уютней, а за окном все выла метель, шатала избу. Снежные бичи нещадно секли кровлю и стены.
— Горе нам, горе, — вздыхал отец.
Он прилаживал и горшку отбитый черепок, обматывал мочалом.
— Никто нас не защитит. Боярин ворота закрыл. Кто раньше поспел — спрятался, а кто после прибег — не пустил. Что ему кровь наша… Сидит себе за дубьем.
Свет лучины делал его лицо жестким, будто вырезанным из дерева. Блестела плешь на голове — в молодости медведь «причесал», когда Иван Тимофеевич брал его на рогатину.
