Дмитрий Евдокимов - За давностью лет
Доказав подлинность угличского дела, Клейн вновь выдвинул гипотезу о нечаянном самоубийстве царевича. Через несколько лет, уже после свершения Октябрьской революции, первый советский историк-марксист Покровский также высказался в пользу этой версии. Обратите внимание на стиль, впечатление такое, что он пишет не о событиях шестнадцатого столетия, а о почти современных: «Располагая громадными личными средствами — и огромной категорией личных приверженцев, стало быть, примирив с собою, хотя бы отчасти, начинавшую поднимать голову буржуазию (это в XVI веке!), имея вполне на своей стороне мелкий вассалитет, всю вооруженную силу государства, Борис стоял так прочно, что большего, казалось бы, ему нечего было желать. Царь Федор был еще не стар и мог иметь детей: год спустя у него родилась дочь, царевна Федосья, умершая в 1594 году. При детях этих, родных племянниках Годунова, его положение регента оставалось бы, по всей вероятности, столь же прочным, как при их отце. Было бы чрезвычайно странно, если бы в таком положении человек стал себя „усиливать" при помощи преступлений, крайне неловко совершенных и как будто нарочно придуманных, чтобы скомпрометировать репутацию Бориса Федоровича».
— Узнаю аргументацию незабвенного Виссариона! — воскликнул Борис.
— А дальше будет еще более похоже, — заметил Максим Иванович и продолжал чтение: — «Между тем подавляющее большинство историков принимает как достоверный рассказ о том, что именно в эти годы с ведома, если не по прямому приказу Годунова был убит младший сын Грозного, царевич Дмитрий — убит в тех видах, чтобы „расчистить Борису путь к престолу". Если бы нужна была специальная иллюстрация младенческого состояния у нас весьма важной дисциплины, именуемой „исторической критикой", и давления на нашу историческую науку обстоятельств и интересов, ничего общего ни с какой наукой не имеющих, лучшей, нежели „дело об убийстве Дмитрия-царевича", придумать было бы нельзя».
— А где же доказательства? — спросил Борис. — По-моему, пока не очень убедительно.
— Никогда не спеши с выводами! — возразил Максим Иванович. — Дальше Покровский приводит аргументы: «Первое категорическое утверждение, что Борис — убийца Дмитрия, мы находим в источнике, самого поверхностного анализа которого достаточно, чтобы не верить именно этим его показаниям. В 1606 году, сев на престол посредством государственного переворота, через труп названного Дмитрия, царь Василий Иванович Шуйский нашел необходимым дать юридическое и историческое оправдание своему поведению: доказать, что цареубийство было актом „необходимой самообороны”, а что права на московский престол Шуйским принадлежали издавна, а они только, исключительно по скромности, до времени их не предъявляли. С этой целью по городам рассылался целый сборник документов, в фальсифицированности которых никто, кажется, никогда не сомневался, и распространялся небольшой, в литературном отношении весьма удачно написанный исторический трактат, составляющий как бы „историческое введение" к этим документам...»
— Легкое перо! — не удержался Борис. — Вот как историки должны писать. А то — «поелику», «ежели», «сим»...
— Не мешай! — прикрикнул на него Игорь, слушавший очень внимательно.
— «...Введение должно было утвердить читателя в той мысли, что занять место по праву убитого еретика было некому, кроме князя Василия Ивановича Шуйского, „изначала прародителей своих боящегося бога и держащего в сердце своем к богу великую веру и к человекам нелицемерную правду”».
— Это о Шуйском? Прелестно! — не выдержала теперь Лариса.
Учитель продолжал:
— «Если же все эти качества не доставили благочестивому князю престола раньше, то виновато в этом было гонение „от раба некоего, зовомого Бориса Годунова”, который „уподобился древней змии иже прежде в рай прелсти Еву и прадеда нашего Адама и лиши их пищи райская наслаждатися”. Когда среди подобного текста вы читаете далее, что именно Борис подослал убийцу к царевичу Дмитрию, элементарная историческая добросовестность заставляет вас отнестись к рассказу с крайней степенью недоверия. ...Чем дальше от события 1591 года, тем больше подробностей о нем мы находим в литературе. Всем хорошо знакомый по учебникам детальный рассказ об убийстве, приводимый Соловьевым, читается в так называемом „Новом Летописце” — компилятивной истории Смутного времени, окончательная редакция которой не старше 1630 года. Сорок лет спустя после события знали о нем больше, чем мог собрать заинтересованный и пристрастный автор через пятнадцать лет! Такое, хорошо знакомое всякому историческому исследователю, явление может иметь лишь одно объяснение: мы имеем пред собою типичный случай возникновения легенды. Народное воображение дополнило то, чего не хватало истории, постепенно, деталь за деталью, расцвечивая сухую схему первоначально без всяких доказательств брошенного обвинения.
...Для всякого „независимого и самостоятельного" русского историка XIX века, казалось бы, ввиду всех этих фактов обязательно отнестись с полным отрицанием к выдумке, пущенной в оборот памфлетом Шуйских — даже в том случае, если бы мы не имели современных событию документов, утверждающих противное. А такой документ есть: сохранилось подлинное дело об убийстве Дмитрия — акт „обыска” (по-теперешнему, „дознания”), произведенного по горячим следам в Угличе членами Боярской думы, — и в этом деле рядом свидетельских показаний, в том числе дядей царевича Нагих, устанавливается, что он погиб жертвою несчастного случая: накололся на нож, играя в „тычку»«. Следствие, правда, производил тот самый благочестивый князь Василий Иванович Шуйский, с публицистической деятельностью которого читатель познакомился выше: для очень большого скептика, можно согласиться, это дает основание подозревать и акт следствия. Но Шуйский на следствии был не один, во-первых, а затем, уж если заподозревать официальные документы, к которым имел касательство Василий Иванович, то какого же доверия заслуживает его неофициальная публицистика?»
— Не согласен! — вдруг громко заявил из своего угла Андрей.
— С чем ты не согласен? — вежливо осведомился Максим Иванович.
— Конечно. Шуйский был нечестным человеком. Но зачем передергивать факты? Версия об убийстве Дмитрия возникла не в тысяча шестьсот шестом году, а в тысяча пятьсот девяносто первом — то есть одновременно, если не раньше, с версией о самоубийстве.
— Давайте поспорим потом, а я сейчас хочу закончить! — ответил Максим Иванович. — Не возражаете?
— Конечно, конечно, Максим Иванович, — поддержали все.
— Ну и отлично. Тем более что остались уже только современники. Итак, где-то с середины пятидесятых годов нашего столетия в исторической науке снова стала все отчетливее звучать мысль о причастности Годунова к убийству царевича. Эта точка зрения была высказана в таких фундаментальных многотомных трудах, как «Очерки истории СССР» и «История СССР», учеными Смирновым и Корецким, которые разделили взгляд Соловьева на обстоятельство смерти царевича Дмитрия. Но значит ли это, что дискуссия закончилась? — Учитель поглядел на ребят. Несмотря на утомительный день и затянувшуюся лекцию, они слушали очень внимательно. — Нет, нет и нет! Ленинградский профессор Руслан Скрынников, автор целого ряда ярких, интересных работ о Смутном времени, вновь вернулся к мысли, что смерть Дмитрия была случайной и что угличское следствие отразило истинное положение дел. Он пишет в книге «Борис Годунов»: «Существует мнение, что Годунов направил в Углич преданных людей, которые заботились не о выяснении истины, а о том, чтобы заглушить молву о насильственной смерти угличского князя. Такое мнение не учитывает ряда важных обстоятельств. Следствием в Угличе руководил князь Шуйский, едва ли не самый умный и изворотливый противник Бориса. Один его брат, как мы помним, был убит повелением Годунова, другой погиб в монастыре. Сам Василий Шуйский провел несколько лет в ссылке, из которой вернулся незадолго до событий в Угличе. Инициатива назначения Шуйского принадлежала скорее всего Боярской думе. Исследователей смущало то, что Шуйский несколько раз менял свои показания. Сначала он клялся, будто смерть Дмитрия была случайной, затем стал говорить о его убийстве. Подобные изменения в показаниях заслуживали бы внимания, если бы Шуйский выступал свидетелем обвинения. Между тем Шуйский был следователем, притом он вел следствие не единолично. Церковное руководство направило для надзора за его деятельностью митрополита Геласия. В состав комиссии Шуйского входили также окольничий Клешнин и думный дьяк Вылузгин. Клешнин поддерживал дружбу с Годуновым, но, кроме того, он был зятем „героя” угличской истории Григория Нагого. Вылузгин руководил Поместным приказом и среди приказных чиновников занимал одно из первых мест. В Угличе он имел в своем распоряжении штат подьячих. На них и лежала вся практическая организация следствия. Члены комиссии придерживались различной политической ориентации. Каждый из них зорко следил за действиями „товарища” и готов был использовать любую его оплошность».
