Анар - Цейтнот
Касум ловко вел «Москвич» по крутым, с частыми поворотами, горбатым улицам, мощенным булыжником.
«Да, есть еще что построить в нашем Баку…» — думал Фуад, глядя отсюда, сверху, на спускающиеся амфитеатром к морю кварталы города.
Итак, очень скоро, возможно даже, через несколько дней, он станет одним из немногих в республике, кто будет вершить здесь, в ее столице, градостроительные дела. На девяносто девять процентов вопрос решен. И если сегодня вечером он толково выступит… А он уж постарается! Это он может…
Разумеется, благоприятное решение вопроса не явится следствием лишь этого его выступления. Таков логический итог всего его трудового пути. Он шел к вершине в течение многих лет — упорно, по ступеням, шаг за шагом, преодолевая один рубеж за другим. Новое назначение — оценка, которую дают его делам, знаниям, энергии, организаторским способностям.
Еще в юности, будучи студентом, Фуад мечтал преобразить родной Баку. Часто, шагая под утро через весь город к себе домой после ночи, проведенной у Аси в Баилове, он строил фантастические планы, мысленно разрушал целые кварталы и на их месте возводил новые дома — современные, светлые, уникальные, с широкими проспектами, радующими глаз площадями, зелеными скверами. Верил: он сделает Баку самым — вы понимаете, самым-самым! — красивым из всех городов мира! Не одним из… а единственным красивейшим на земном шаре. Разве по идее такое невозможно?
И вот наконец, кажется, он получает возможность, право воплотить свои мечты, претворить планы в действительность, разумеется с определенными коррективами и поправками, вытекающими из обстоятельств, от него не зависящих.
«Моя самая большая победа в жизни, — думал Фуад. — Но как странно… Я не испытываю никакой радости. Удовлетворение — да, но радости не чувствую. Не чувствую себя счастливым! Почему так? Ведь сбылась мечта моей жизни! Почему? Почему?!»
Нелли встретила его любезной и безнадежно холодной улыбкой:
— Ахмед Назарович просил, чтобы вы, как придете, заглянули к нему, Фуад Курбанович.
«Очень ей идет это зеленое платье», — еще раз отметил про себя Фуад, входя в кабинет Ахмеда Назара.
Тот уныло поведал ему о результатах своего визита в Совет Министров. Разумеется, ни одного вопроса он там не решил. Не смог. Фуаду показалось, что Ахмед Назар уже и сам понимает, где зарыта собака, чувствует свою некомпетентность, бессилие, бездарность и мало-помалу начинает догадываться: дело не в том, что его брат Ашраф отстранен от должности, просто время его, Ахмеда Назара, и вообще ахмедов Назаров, прошло. Не то нынче время! Другое! Других!
Когда Фуад выходил из кабинета, Ахмед Назар спросил:
— Был на похоронах? А я не успел. Бедный Фуад Салахлы… Хотя… все там будем.
Фуад прошел к себе. Расчеты, сделанные Сабиром, уже лежали у него на столе. Он просмотрел их, подписал.
Михаил Моисеевич принес отпечатанный на машинке текст его вечернего выступления. Фуад начал читать:
«Дорогие товарищи, сегодня у нас очень радостный день!..»
Вспомнил, что эти слова он говорил уже сегодня — на банкете, обращаясь к членам немецкой делегации. Вспомнил также, что на похоронах сказал совсем противоположное: «Сегодня у нас очень печальный день». Взял ручку, вычеркнул первую фразу.
Текст был написан хорошо, со знанием дела. Михаил Моисеевич, как всегда, оказался на высоте. За сорок лет работы в управлении он прекрасно усвоил — кто где что и как должен сказать. Те, кому приходилось слушать выступления Ахмеда Назара, написанные Михаилом Моисеевичем, удивлялись уму оратора.
Фуад заглянул в свой рабочий блокнот, сделал несколько телефонных звонков, решил кое-какие вопросы. Нерешенные дела перенес на завтра, на другие дни. Вычеркнул то, что было сделано сегодня.
В блокноте остались невычеркнутыми три пункта: встреча с самим собой, родители, Рейхан.
Сев в машину, Фуад сказал:
— Едем к моим, Касум. Отец приболел. — Когда машина тронулась, спросил: — Как сын? Как чувствует себя? Температура упала?
Пусть Касум не думает, что он забыл.
Касум обрадовался:
— Спасибо большое, Фуад-гардаш. Сегодня мальчику — тьфу, тьфу, не сглазить бы! — получше. Вчера я врача привез, он посмотрел, послушал, выписал лекарство. Спасибо. И вам желаю быть всегда здоровым.
Машина остановилась у ворот дома, где жили его родители, где некогда жил он сам.
— Ты свободен, Касум. Можешь ехать домой. Не жди меня. Может, ребенку что надо… Я отсюда пешком дойду, по-пролетарски, здесь близко…
— Большое спасибо, Фуад-гардаш.
Фуад, выйдя из машины, взглянул на часы: было четверть седьмого. Итак, полчаса он может посидеть у родителей.
Это был весьма характерный для старого, дореволюционного Баку дом. Каждая из его четырех, обращенных внутрь, во двор, сторон представляла собой два этажа застекленных галерей. Двор — маленький, тесный, темный — походил на колодец. В годы войны жители дома покрывали, как бы красили, стекла галерей меловым — с добавлением синьки — раствором, который, высохнув, выполнял функцию занавесок. Маленький Фуад любил рисовать пальцем на этих намеленных, отливающих светло-голубым стеклах пикирующие самолеты, танки, «фрицев», пронзенных штыками. Каждая галерея в доме, как правило, принадлежала двум-трем семьям. Их соседями были актер Кябирлинский и Анаханум-баджи. Семья Кябирлинских — это он сам, Фейзулла Кябирлинский, его жена Хаджар и сын Эльдар. Семья Анаханум-баджи была многочисленной: она сама, ее муж, две дочери, три сына; с ними жил еще племянник мужа, приехавший из деревни, студент университета.
Семья Анаханум-баджи имела три комнаты, Кябирлинские — одну, и они — тоже одну, небольшую.
Летними вечерами женщины поливали двор водой, мужчины рассаживались на табуретках, на стульях, пили чай, играли в нарды, вели разговоры. Курбан-киши тоже частенько спускался во двор. А иногда выносил скамеечку за ворота, на улицу, сидел там, попивал чай из стаканчика армуду, перебирал четки, разглядывал прохожих. Если было очень жарко, он снимал свой парусиновый пиджак и оставался в одной сетке. Отстегивая протез, просил Фуада: «Отнеси-ка мою ногу домой». Проходившие мимо люди сразу замечали: правая штанина пустая — человек без ноги, инвалид.
Двор на уровнях первого и второго этажей был замысловато перекрещен веревками, на которых сушилось белье.
Водопроводный кран находился во дворе. Уборная — тоже. Дверь уборной запиралась на висячий замок. У каждой семьи имелся свой ключ. К воротам снаружи был прибит кусок серого картона, на нем надпись большими буквами: «Во дворе уборной нет». Объявление предназначалось для прохожих. Уборную ежедневно чистили, мыли, выплескивая на ее цементный пол воду из ведра. И тем не менее оттуда постоянно шел неприятный запах. (Его-то и имел в виду этим утром негодник Джейхун.) Уборная находилась как раз под комнатой, где жили его родители. Поэтому у них пахло особенно нестерпимо.
Фуад поднялся по железной лестнице на второй этаж. Войдя в галерею, увидел: мать сидит на полу, треплет шерсть, разложенную на паласе; на табуретке лежит полосатый матрасник.
— Добрый вечер, мама.
Черкез-арвад вскочила на ноги. Обрадовалась:
— Добро пожаловать, сынок! Не ждали тебя… Так давно не был у нас…
— Как отец?
— Сейчас, слава богу, ничего. Утром врач приходил, померил давление. Уже поменьше — сто пятьдесят. А вчера прямо испугались — двести десять…
— А как сегодня нижнее?
— Нижнее — неплохое: восемьдесят. Но доктор говорит, если разница между верхним и нижним очень большая — тоже нехорошо. Это правда?.. Сейчас он спит.
Они прошли в комнату.
Едва переступив порог, Фуад тотчас ощутил родной, милый сердцу запах выглаженного белья. Все детство Фуада было овеяно этим запахом. Когда отец был на фронте, Черкез-арвад зарабатывала на жизнь стиркой. У нее были постоянные заказчики. В их комнате на кроватях всегда лежали груды высушенного белоснежного белья — простыни, пододеяльники, наволочки, полотенца, носовые платки и прочее. Мать гладила на столе большим чугунным допотопным утюгом.
Фуад помогал матери: относил белье заказчикам, получал с них деньги.
Кроме этой комнаты, он за всю свою жизнь нигде никогда не встречал такого запаха.
Подумал: «А почему у нас дома я никогда не ощущаю такого?… Очевидно, все дело в утюге… Румийя стирает только небольшие вещи и гладит их электрическим утюгом».
Курбан-киши не спал. Лежал на кровати с открытыми глазами, натянув одеяло до подбородка. В изголовье на табуретке — газеты, лекарства, очки, четки, стакан чая. Лысая голова отца отливала желтизной.
Фуад подумал с некоторым сожалением: «Да, гены — вещь упорная. Я — весь в отца: тоже уже лысею».
Взгляд Курбана-киши был устремлен на аквариум с рыбками, стоявший на тумбочке у окна и подсвеченный специалыюй лампой. Более тридцати лет, с тех пор как закончилась война, отец держал рыбок. Это была его страсть, его хобби, как теперь говорят.
