Цилия Лачева - Виновата любовь
Будущее замерло где-то вдали, за хребтами, за той нахмуренной сине-черной горой, над которой сыплется нескончаемый снег…
Ее мысли, по-детски непоследовательные, летят в другую сторону, и вдруг она выпаливает:
— Папа, а я ведь видела инженера Христова. Как раз в ту ночь… Светозар мимо нашего дома на грузовике проезжал, остановился на минутку, камушек в окно мне бросил. Я вышла, он и говорит: давай пройдемся, кругом ни души. Тогда мимо нас инженер и прошел. И ты с ним — ругались вы из-за чего-то, и ты меня не заметил…
— Я?
— Ну да. Я испугалась, мы в темноте притаились, вы и прошли.
Юруков молча сжимал баранку, смущенный и подавленный. («Бог мой, моя дочь…») Инженер его интересовал мало.
— Ты обозналась, — промолвил он устало.
— Нет! — упорствовала Зефира. — Я людей хорошо различаю, даже ночью…
— Никому не говори, — велел Стамен. — По милициям затаскают…
Зефира кивнула. Но вообще-то забавно было бы заглянуть в милицию, старое здание с желтыми стенами, к тому старикану — к следователю, поторчать у него в кабинете, пусть-ка он подопрашивает ее. А потом поискать Светозара — как бы ему наряда не влепили за самоволку…
18
Встретившись со следователем, Евдоким все ему рассказал — как пришел тогда инженер Христов, как они пообедали вместе, как, разоткровенничавшись, тот поведал о своей дочери и поделился планами, связанными с поездкой на Урал.
— Может, он уехал уже? Получил визу и — хоп! — на самолет. Не успел никого поставить в известность, понимаете?
Нельзя сказать, что, сообщая это, Евдоким беспокоился: говорил как-то вяло, грызя при этом то ли соломинку, то ли спичку и опустив сонные глаза.
— Плохо спишь? — спросил Климент, заметив, что парень небрит и синяки под глазами такие, будто он неделю не ел и не спал. — Ты не болен?
Выплюнув соломинку, Евдоким ответил, что чувствует себя лучше некуда, просто извелся в ожидании того часа, когда поедет в Дрезден: посылают от завода на специализацию.
— Я знаю, — кивнул следователь. — Надолго?
— Мне хватит, — сказал парень и будто через силу зевнул. — На полгода. Хоть лично я думаю, что лучше всего человеку у себя дома.
Замолчали. Евдоким наконец поднял глаза на следователя — тот был все такой же, в широком черном пальто, без шарфа, с непокрытой головой. Волосы на висках слегка вились, спускаясь книзу старомодными бачками.
— Ты о доме сказал… Где сейчас живешь?
— В общежитии.
— У тебя ведь есть свой дом?
— Далеко. Здесь удобнее.
Они распрощались, и Евдоким вскочил в автобус, сам не зная, куда поедет.
Затяжная, мучительная весна пробиралась по полям, оголяя красную, похожую на молодое мясо землю. На придорожных кустах уже набухли твердые чешуйчатые почки, готовые противиться холодам, если те вернутся. Растекались вширь лужи — мутная вода без души, отражающая только саму себя. Подножия холмов начинали потихоньку зеленеть, но озимая пшеница выглядела больной — покрылась желтыми какими-то пятнами. По низкому небу ветер перекатывал тяжкие серые облака, похожие на осенние.
По стеклам автобуса стекали капли. Весь пейзаж за окном изрезан был кривыми потоками, сливающимися на стеклах в крупные круглые капли. Сиротливо засунув руки в карманы, съежившись, Евдоким закрыл глаза.
Тогда инженер ушел, пообещав вечером позвонить Драге. И позвонил. Она вернулась из прихожей, от телефона, с просветлевшим лицом и сразу же села за чертежи. Около часу чертила. Евдоким читал газету, наблюдая за ней. Его взгляд скользил по крупным заголовкам, полным напряжения хрупкого нашего мира. Потом просмотрел и подзаголовки и остановился на передовой статье, которая пророчила: планета превратится в пустыню, покрытую радиоактивной пылью, если кое-кто не поумнеет. Неужели нельзя, подумал Евдоким, придумать приспособление, чтобы с его помощью вливать разум в глупые головы? (Скажем, в ухо, через тонкую такую трубочку… Или, к примеру, любовь в сердце — посредством сложной системы лучей…) Он попытался представить себе белую безжизненную пустыню, зараженную радиацией, освещенную сине-зеленым ядовитым солнцем, — и вздрогнул, услышав голос Драги.
— Газету читаешь, — смеялась она, — а на вторую страницу и не поглядишь. Вот там-то как раз и можно увидеть несколько знакомых тебе имен.
Евдоким, поискав, нашел ее имя, сопровожденное несколькими приятными словами о женщине с мужской профессией и четко определенной целью жизни. Он жадно искал и свое имя — его не было.
— Я говорила с Юруковым, — словно читая его мысли, сказала Драга. — Спрашиваю: почему моего парня нет? Он обещал похвалить тебя в ближайшем будущем. У тебя, говорит, дела пошли…
Евдоким зашелестел газетой. Было что-то отвратительное в этом чтении: целая колонка, составленная из имен твоих коллег, а тебя там нет. Будто все шагают в ногу, один ты не в ногу.
Но каким прекрасным, сладостным был тот вечер, когда, сварив вермишель, Евдоким накрошил в нее брынзу и накрыл маленький столик, за которым они обычно ужинали. Оба были голодны, но важнее еды был разговор за столом: они строили планы на будущее.
Легли рано — Драге надо было вставать в пять утра, чтобы просмотреть по конспекту еще три вопроса. Он ласкал ее, целовал ее лицо (она была его прекрасной покровительницей, вышедшей из детской книжки, которая навсегда осталась в гардеробе возле его детской кроватки, возле полки с книжками и игрушками, в доме госпожи Евдокии). Покровительница всегда рядом с ним, рука в руке, они как сверстники, давшие обет не расставаться до самой смерти — до той последней, страшной пустыни, где они, две одинокие тени, будут бродить вдвоем… Евдоким прижимался к ней, чувствуя каждый изгиб ее тела, теплого и гладкого, как зрелый плод. От ее прикосновений он чувствовал себя сильным, мужественным и гордился собой. Драга умела внушить ему, что он у нее — единственный, любимый навсегда. Но в ту ночь Евдоким вдруг начал расспрашивать о ее жизни с Димой. Позволил себе, обуреваемый ревностью, подшутить над этим пьянчужкой. Драга нервно прервала его:
— Пожалуйста, перестань!
— Почему, скажи? Ты от него видела хоть что-нибудь хорошее?
— Он умный.
Голос Евдокима дрогнул, когда он спросил:
— А я — глупый?
Как черное солнце, всходило над головой Евдокима одиночество, тянуло к нему жадные руки.
— Он цельный, упорный, энергичный! Если бы он не пил…
— Но ведь пьет же как вол — пьянь он от рогов до хвоста!
Злоба душила. Откинув двухспальное одеяло — собственность Драги, — Евдоким босиком прошлепал к окну. Смотрел в мутное небо, по которому ползла сквозь облака пористая, как ископаемое, неживая луна.
— Ложись, озябнешь, — спокойно сказала Драга. — Ты же знаешь: Дима больше для меня не существует.
Он вернулся. Она обняла его обеими руками, как маленького, и Евдоким заснул, точно в колыбели, огражденный теплым, надежным этим кольцом от ночного, заснувшего мира. Будущее он принимал только таким.
А оно, это будущее, вскоре увяло, точно комнатный цветок, лишенный воды и света.
Они были одной семьей, у них была общая касса (в левом ящичке буфета), комната была распределена (с поцелуями, по доброй воле). Евдокима даже баловали. У него была постель, книги в небольшом книжном шкафу и мягкий стул около печки. У Драги — письменный стол, гора учебников и чертежей. Она стирала с них пыль и ревниво оберегала от любопытных гостей, которые везде совали свой нос. Она была одновременно и щедрой и экономной. Они не говорили о деньгах, каждый брал из общей кассы столько, сколько ему было нужно, на еду, одежду или какую-нибудь мелочь. Евдоким ездил за продуктами на «фиате». Грузил в него фрукты и молоко — любимую еду Драги. Для себя брал кусок мяса или колбасы. Обедали обычно в столовой, садились вместе. Но частенько попадали и в разное время, потому что заняты были встречными планами. Драга «просеивала» предложения бригады. Старалась добиться, чтобы каждый внес что-то умное, полезное для всего производства.
— Мыслить им лень! — негодовала она, выжидательно глядя на Юрукова, который, как известно, прошел огонь и воду на разных стройках, фабриках и заводах.
— Жми на них, да и все тут, — советовал он. — Они внутри самого производства варятся и кипят с железом вместе, не может быть, чтоб им в голову ничего полезного не приходило.
И шла она от одного к другому, расспрашивала, настаивала, теребила, пока человек, ухватившись за какое-нибудь ее слово, за какую-нибудь ее мысль, не соображал: ну просто рядом витала идея, только он ее почему-то не замечал! Драга приходила к Юрукову с какой-нибудь бумажонкой, и после рабочего дня они забирались к нему в комнату и под светом лампочки ломали головы над этой бумажонкой, то и дело препираясь. Год был трудный. Драга, поощряемая Юруковым, настолько отдалась своим обязанностям и так рьяно выуживала идеи и рацпредложения, что обедала когда придется или не обедала вовсе. Приходя домой, валилась с ног от голода и усталости.
