Владимир Востоков - Знакомый почерк
Дежурный, выслушав суть вопроса, с которым явилась молодая пара, попросил их немного подождать.
Минут через пятнадцать пришел человек средних лет с крупным лицом, с большими залысинами в светлых волосах. Познакомились. Он закурил и долго рассматривал листовку, конверт, штемпеля на конверте. Потом стал задавать вопросы:
— Раньше получали что-нибудь подобное?
— Никогда, — отвечала Галина.
— Что вы думаете об этом? Кто мог прислать?
Вмешался Володя:
— Мне кажется, это клуб «Дискуссия».
— Что за клуб?
— Чуть больше месяца назад мы были вместе с мистером Деем в одном доме…
— Кто такой мистер Дей?
— Турист, с которым я работала. — Галина коротко объяснила, как и почему они с Володей попали на заседание клуба «Дискуссия».
— Кто там присутствовал?
— Юнцы какие-то, — сказал Володя. — Я запомнил только хозяина квартиры. Зовут его Ричард. А второй — иностранец, великовозрастный студент. Я так и не понял, из какой он страны. Называл себя Джорджем. Очень хорошо говорит по-русски.
— Где этот клуб располагается?
— На проспекте Вернадского. Квартиру и номер дома я не знаю, не обратил внимания.
— Но чем же дискутировали?
Володя пересказал, как помнил, свой спор с Джорджем, вступительную речь Джорджа.
— Больше добавить ничего не можете?
— Да вроде все. Я почему-то уверен, что листочек оттуда.
— Ну, спасибо вам, что пришли.
Товарищ, беседовавший с ними, не был осведомлен о деле Евгения Петровича Храмова и о поездке мистера Дея. Тем не менее утром следующего дня листовка находилась в распоряжении группы, ведущей следствие по делу Фастова, Храмова и Скеенса-Дея, которое имело кодовое название «Троица». Теперь к «Троице» добавился клуб «Дискуссия». А тот факт, что Галина Храмова по доброй воле приходила в КГБ, окончательно, снял подозрения у товарищей, сомневавшихся относительно ее истинного лица и ее роли в сближении Храмова и Дея.
На протяжении недели к генералу Баскову поступило еще несколько листовок того же формата, вышедших согласно данным экспертизы из одного печатного станка. Они содержали краткое изложение конфликтных дел, в которых неправой стороной выступала администрация двух заводов, а пострадавшей — рабочие. Памятуя принципы, по которым составлялись еще первые, рукописные, пасквили Храмова, капитан Краснов полистал подшивки областной и городской газет и без труда обнаружил, что случаи, описанные в листовках, заимствованы из фельетонов. Понятно, что в жизни в отличие от листовок торжествовала справедливость.
Становилось ясно: Евгений Петрович обзавелся домашней типографией, скорее всего с помощью мистера Дея. То, что он даже племяннице не побрезговал послать листок, представлялось, мягко говоря, циничным. Если человек способен на такие вещи, ничего, кроме омерзения, к нему чувствовать нельзя. И самое знаменательное: он выступает уже не от имени «Группы содействия», а от имени «Союза борьбы за демократию».
В кабинете у Баскова обсуждался один вопрос: пресекать ли немедленно деятельность Храмова?
— По-моему, пора прикрывать лавочку, — высказал свое мнение помощник Сысоева. — За распространение клеветы он два года уже заработал.
— Да, но сейчас не в этом дело. Мы еще не до конца выяснили истинный характер его связей с Деем, — возразил Сысоев.
— Но позволить ему продолжать в том же духе мы не можем, — сказал Басков.
— А нельзя ли ему кое о чем напомнить? — вставил Краснов.
— О чем? — спросил Басков, взглянув на него с любопытством.
Капитан Краснов, в последнее время державшийся на подобных обсуждениях в тени, воодушевился.
— Мне кажется, можно вот что попробовать… В деле имеется письмо Храмова профессору Терехову, анонимное.
— Ну, дальше, — подбодрил генерал.
— Можно попросить профессора, чтобы он обратился с просьбой разыскать анонима.
— Дальше, дальше. — Генерал уже окончательно понял, к чему клонит Краснов, но хотел, чтобы он изложил все свои мысли сам до конца, а то человек уже начал терять уверенность в себе.
— Анонимщика нашли. Вызвать Храмова, сделать внушение, предупредить.
Генерал поглядел на Сысоева.
— Как предложение?
— Ничего, годится.
— Годится. Только с одной поправкой: лучше его вызвать через прокуратуру. Попробуйте договориться об этом.
— Хорошо, Анатолий Иванович.
— Экспертизы по тому письму тоже ведь есть?
— Да.
— Значит, требуется лишь умная беседа. Но ты сперва заручись согласием профессора. Может, он не захочет огласки?
— Я поговорю с ним.
— Тогда действуй. И побыстрее.
…С Тереховым разговор происходил в кабинете секретаря парткома Нагаева. Когда Краснов объяснил Терехову, что нужно его заявление, профессор поежился, однако сказал так: «Никогда не приходилось быть жалобщиком. Но если возникла такая необходимость, я готов выглядеть в глазах Храмова даже кляузником». И на том вопрос был исчерпан.
Следователю прокуратуры Рагозину, которого выделили в помощь Краснову, не требовалось долго разъяснять его задачу. Краснов принес ему анонимку, адресованную Терехову, личное дело Храмова и акты экспертизы. Через сутки Храмов получил повестку с вызовом в прокуратуру.
Прочтя повестку раз и два, Евгений Петрович струхнул. Его — в прокуратуру? За что? Он не ведал за собой деяний, которые могли бы привлечь к его особе внимание прокуратуры. Неужели листовки? Но у него хватило здравого смысла, чтобы сообразить: если бы по листовкам вышли на след, ему не стали бы слать повесток. В данном случае повестка послужила бы сигналом злоумышленнику: спрячь орудия преступления, уничтожь улики. Нет, тут что-то другое. Однако он непроизвольно посмотрел на пальцы — нет ли следов синей краски. И чертыхнулся: неврастеник! Он же работал с печатным станком пять дней назад. Откуда быть краске?
В прокуратуру отправился Евгений Петрович, как принято выражаться в таких случаях, теряясь в догадках.
Следователь Рагозин встретил его не очень сурово, даже поинтересовался для начала здоровьем.
— Ничего, благодарю вас, — Храмов приосанился.
— Извините, Евгений Петрович, я задам вам несколько вопросов.
— Имеете право.
— Вы свою переписку всегда подписываете собственным именем?
— У меня не очень-то обширная переписка.
— Но все-таки ответьте прямо на поставленный вопрос.
— Непривычно слышать. Разумеется, я подписываюсь.
— А не могло быть случая, что какое-то письмо вы не подписали? Скажем, по забывчивости. — Рагозин словно давал ему лазейку, но Евгений Петрович ею не воспользовался.
— У меня хорошая память.
— Значит, неподписанных посланий, то есть анонимных, в вашей практике не было?
Опустив глаза, Евгений Петрович быстро соображал: что у него есть, у этого насмешливо-вежливого следователя? Что он имеет в виду? Если рукописные листовки-открытки, то ему, Храмову, отсюда, наверное, одна дорога — в тюрьму. И вдруг он вспомнил то, что успел уже забыть, — свое анонимное письмо Терехову. Либо тем, либо другим, но чем-то прокуратура располагает. Значит, отнекиваться глупо, нужна другая тактика. Он сказал:
— Не помню. Все возможно…
Рагозин тоже сменил тактику.
— Простите, Евгений Петрович, вы человек высокообразованный, и мне неловко вести беседу с вами так, как ведут ее с детьми. — Он подвинул поближе к Храмову хлипкую папочку с завязанными бантиком тесемочками. — Лучше ознакомьтесь с этим, а потом мы продолжим разговор. — И добавил, увидев, как Храмов сунул в рот пустую трубку: — Можете курить. Я тоже курящий.
— А я сухой курящий, — сказал Храмов и развязал тесемочки на папке.
Сверху в папке было подшито его письмо к Терехову, отправленное больше года назад. Евгений Петрович не стал его читать. Он вздохнул: слава богу, это не открытки. Дальше шли два акта почерковедческой экспертизы. Их он прочел. Закрыл папку и спросил, не чувствуя ни малейшего смущения:
— Но с чем сравнивали?
Внимательно наблюдавший за ним Рагозин все же ожидал, что хоть капля стыда осталась в этом представительном, таком вальяжном человеке, которого он видит впервые и к которому до этой минуты не имел особых оснований питать недобрые чувства. Но, судя по реплике, стыда тут не было. И Рагозин изменил тон, сделался подчеркнуто официальным. Храмов был ему антипатичен.
— Сравнивали вот с этим. — Рагозин достал из среднего ящика стола личное дело Храмова.
— Но тут же изменен почерк.
— Вы изменили его недостаточно умело, и это до известной степени делает вам честь.
Храмов не услышал издевки в последних словах. Он сокрушенно покачал головой.
— Все-таки он пожаловался… А ведь больше года прошло… Да, больше года…
